Мастера и шедевры. Том 3

Погасла лампа. Блики бледной зари проникают в маленькое оконце и выхватывают из серебряных сумерек фигуру Сабира, стоящего в глубоком раздумье.

Лишения и заботы омрачили его крутой лоб. Густые черные брови. Глубоко запавшие, все остро видящие глаза скорбят. Тонкий нос, сомкнутые губы, нервный овал худого лица рисуют образ глубоко человечный.

Сабир много сил отдал призывам к единению своего народа. Он боролся с братоубийственной резней и с силами черной реакции.

Сабир писал:

«Так отдай печаль певцу, человек нужды и бед! Время, чтобы всех скорбей стал носителем поэт».

Крепко сжаты тяжелые руки человека из народа.

Зябко… Сабир накинул на плечи пальто.

Его надежды на создание народной школы в Баку разрушены. Фанатики не отдали учиться своих детей.

Силы молодого поэта подорваны. Стрелы его сатирических произведений бессильны развеять мрак. Забыты его лирические газели.

И, однако, дух его не сломлен. Как набат, звучат слова его стихов, написанных в дни революции 1905 года.

Его перо готово и сейчас к борьбе за светлое будущее. Магнетически приковывает взор на картине Салахова чистый лист, лежащий на столе.

Кажется, еще мгновение и гневные строки стихов Сабира побегут по бумаге…

Художнику удалось дать нам почувствовать эпоху, в которой жил, творил и боролся поэт. Салахов создал сложный образ борца-поэта.

Ремонтники.

«Мы должны, — писал Салахов, — создать образ нашего современника во всем его повседневном величии, я бы сказал, в его будничной праздничности».

Эти слова написаны в 1963 году, и это не только красиво сказанная фраза. В последние годы творчество художника является как бы пластическим ответом на эту декларацию.

Живописец Таир Салахов ежегодно проводит несколько месяцев в родном Баку, посещает Нефтяные Камни. В его полотнах перед нами встает целая галерея людей, порою отчаянно смелых, гордо побеждающих стихию. Таковы герои Апшерона. Эта тема с каждым годом обретает новое звучание.

«Мои картины, — говорит Таир, — это то, что меня волнует, что мне по-настоящему дорого, что я хорошо знаю и люблю…»

Редко кто из современных живописцев так привержен к своей изначальной теме, как Салахов. И что особенно любопытно в этом глубоком и оригинальном даровании — в нем сочетаются песни о труде, которые он создал в десятках холстов, с изображениями создателей музыки — музыкотворцев.

Таковы портреты Кара Караева, Амирова и портрет Дмитрия Дмитриевича Шостаковича.

Больше полутора десятилетий отделяют его от портрета Кара Караева, и мы убеждаемся, что этот путь проделан художником не зря. Значительно глубже, человечней, масштабней стал психологический анализ Салахова.

Он пытается глубже постичь тайну феномена творчества человека, заставившего в своих грандиозных творениях звучать саму эпоху, полную драматизма и героики.

Вот что рассказывает сам Таир Салахов об истории создания этого портрета:

«Шостакович… — Тут художник задумывается, и эта пауза, это молчание звучит весомее всяких слов. — Я много, лет, — продолжает Салахов, — подходил к решению портрета и теперь счастлив, что мне все же удалось запечатлеть образ этого Человека. Не скрою, холст дался мне нелегко, не говоря уж о том, что Дмитрий Дмитриевич очень неохотно позировал. И за всю его жизнь лишь немногим художникам довелось с натуры написать композитора…

И вот раздался долгожданный звонок…

И я на даче в Жуковке. Помню особенно четко, как прозвучал этот давно желанный звонок и негромкий голос великого музыканта пригласил меня приехать к нему.

Яркое утро. Подмосковье.

Итак, мы сидим и беседуем с Шостаковичем…

Он много говорил о произведениях искусства, о музыке. Я слушал, слушал внимательно, пристально вглядываясь в его черты. Потом мне захотелось спросить у Дмитрия Дмитриевича: какого композитора он больше всего любит?

Он улыбнулся и ответил:

«Мне нравятся очень, очень разные композиторы», — и опять как-то застенчиво улыбнулся…

К процессу работы над портретом он отнесся очень серьезно, позировал несколько раз. Он надел свой любимый зеленый жилет и сел напротив, прямо смотря на меня. Поза нашлась не сразу, она была трудная, сидеть нужно было без спинки, и выдержать часами такое положение не так легко…

Но он сидел. Терпеливо…

Он забыл, что я пишу его, и пальцы его неслышно скользили, будто он наигрывал что-то еще никому неведомое.

Мне порою казалось, что передо мною звучит, да, звучит немая музыка, мощная, подобная колокольному набату. Я трепетно ощущал борьбу этого человека с физическим недугом, недомоганием, возможно, с возрастом.

Но я видел могучего, с непокоренным духом композитора и постарался выразить это в портрете…»

Словно вспышкой белой молнии озарено полотно, и нам понятнее становятся вечные раздумья о борении духа человека с роковыми преградами, которые ставит судьба.

О победе творца, о прозрении… и об усталости, идущей вслед за битвой.

Мощная, монументальная лепка как бы утверждает сложность характера крупнейшего музыкотворца нашего времени.

В распахнутой белоснежной рубашке, какой-то необычайно простой и близкий, сидит в раздумье композитор.