Мастера и шедевры. Том 3

Но если композитор или поэт, по существу, вольны начертать на чистой бумаге строки или ноты, впрямую отражающие полет их фантазии, то истинный большой художник, несмотря на самый смелый, фантастический сюжет, все же связан с живой природой, с натурой.

Самые невероятные сны Гойи или видения Босха обусловлены реальным изображением.

Уже не говоря о портретистах, пейзажистах или мастерах, пишущих многофигурные композиции. Как бы символичны они ни были, основа любого создания живописи — ассоциация с живой натурой.

Достаточно вспомнить черную ворону на снегу, послужив-щую по легенде посылом к созданию Суриковым «Боярыни Морозовой».

Труд, неустанный труд заложен в каждом большом произведении, и часто за долгую жизнь мастерам удается выразить свою кардинальную идею всего лишь в нескольких, а иногда в одном полотне. Поэтому так бесконечно увлекательны и поучительны истории рождения картин. Ибо в них звучит время, в котором жил и творил художник.

Молодая поросль.

Студия на Масловке. Уже расставлены холсты. Алексей Михайлович тщательно готовится к экспозиции. Сравнивает, размышляет.

«Самое светлое настроение, — задумчиво произносит Грицай, — я испытываю перед чистым холстом. Каждый раз мечтаешь: вот-вот воплотятся самые сокровенные замыслы.

Но как только положишь первые мазки, сразу же охватывают сомнения, мучения поиска».

Я слушаю этого высокого худощавого человека с какой-то искринкой в глазах и думаю, что за пытка это счастье быть мастером.

Ведь, казалось бы, ничего не стоит А. М. Грицаю при его опыте и знании написать очередной мотив. Но художник ждет, ждет того состояния природы, которое адекватно в данный миг состоянию его души. И вот именно эта слитность мечты и исполнения свойственна его лучшим холстам.

Поэтому у Грицая почти не встретишь раз и навсегда найденной гаммы, затверженных приемов письма или, как говорят, «накатанных сюжетов».

Живописцу удалось сохранить, не глядя на годы и многоопытность, мальчишечью способность удивляться вечно юной природе.

Я прошу у художника показать несколько этюдов с натуры.

Алексей Михайлович наугад вынимает со стеллажа и прислоняет к мольбертам десятки маленьких холстов.

В мастерской словно возникает радуга.

Так празднично сочны, ярки, свежи краски небольших полотен.

Будто отдельные оконца распахнуты в светозарный, сверкающий мир весен и зим, осени и лета, утренних и вечерних зорь, знойного полдня.

«Я свято исповедую, — продолжает разговор живописец, — когда пишешь с натуры, то знаешь, что искать. Природа, как и любовь к ней, неисчерпаема.

Сколько ни написано сюжетов, сколько ни создано шедевров пейзажного искусства, начиная с Констебля, Коро, Добиньи, Сислея, Писсарро, наших живописцев Саврасова, Шишкина, Левитана, но натура поистине бездонна.

И я глубоко верю: чем больше я буду стараться приблизиться к тому, что я чувствую и вижу, тем разнообразнее будут мои картины.

Ива цветет.

Ведь в русском пейзаже, как, впрочем, в любом другом, нет буквально ни одной пяди, похожей по цвету на другую.

Это закон.

Но как трудно пытаться отразить все богатство, великолепие цвета! Повторяю: цвета, а не краски.

Вспоминаю студенческие годы в Академии, когда И. И. Бродский не раз предостерегал молодых художников от форсированного пользования локальными красками, от слишком повышенной красочности.

«В верных, чутких сочетаниях света и тени, тонов и полутонов порою больше живописи, чем в той яркости красок, которую предпочитают многие. Можно тремя красками добиться настоящей живописи, если правильно выдержать отношения тонов, света и тени», — говорил он.

Бродский рассказывал студентам о сложнейшем принципе валера в станковой живописи, которым владели крупнейшие художники прошлого.

А ведь понятие «валер», — говорит Грицай, — нисколько не противостоит цветности, особенно после открытия пленэрных решений, сделанных импрессионистами. Самое главное — пытаться избегать стереотипа, штампа, приемов, хотя и удачных, но все же удаляющих живописцев от постоянного изучения натуры, поиска правды красоты, от вечно тревожащей любого художника мечты о постижении прекрасного».

Алексей Михайлович Грицай родился в Петербурге 7 марта 1914 года в семье педагога-математика.

Он рано остался сиротой.

Отец-красноармеец погиб в 1919 году.

Судьбе было угодно, чтобы пятилетнего малыша отправили к родным в деревню Дюндино.

Так городской мальчик попадает в просторный незнакомый мир. Маленькая деревенька примостилась на краю крутого оврага. Десяток изб. Неприхотливый образ жизни. Ласковая природа приютила сироту, радушно открыла объятия своих необозримых просторов.

Всего четыре года прожил там Алексей, но, как известно, воспоминания детства неотразимы. Так, навсегда запечатлелись в памяти высокое небо, поля, чахлый орешник, молодые березки у околицы, волшебная перемена времен года.

Весна. Большая вода. Фрагмент.

Неторопливый уклад.

Вереница дней, полных все новых и новых открытий: то синие сверкающие сугробы, метель, то весна-красна.

Тихие зори.