Мастера и шедевры. Том 2

«Книжная лавка». Рынок. Жаркий день. Пыль. Под дощатым навесом книжной лавки развешаны яркие картинки из житий святых. Пачки грубо размалеванных лубков навалены на прилавке. Мятые, грубые, они все же вызывают интерес немногих зевак. Покупатель один — бородатый мужик в сером кафтане, с топором за поясом. Он осторожно и бережно держит в руках лубок с изображением страшного суда. На листе наведены страсти великие.

Мужик вздыхает и чешет затылок. Пожилой священник толкует ему смысл картинки.

— Господи! Что же это с нами будет? — причитает ветхая старуха с надвинутым на глаза платком.

— Ишь ты, глупая, — произносит батюшка, важно растягивая слова, — придет пора, и настанет твой черед предстать перед страшным судом…

Русь… Могучая и бессильная. Воспетая и проклинаемая. Закоснелая в своей отсталости, погрязшая в драме невежества и суеверия.

Власть предержащие делали все, чтобы свет знания и свободы не достиг широких кругов народа. Васнецов талантливо изобразил обычную жанровую сценку той поры.

Вспоминаются гневные строки Некрасова:

… придет ли времечко,
Когда (приди, желанное!..)
Дадут понять крестьянину,
Что розь портрет портретику,
Что книга книге розь?
Когда мужик не Блюхера
И не милорда глупого —
Белинского и Гоголя
С базара понесет?

Жаркое летнее солнце озаряет во всей неприглядности нищету. Воркуют голуби на скате крыши лавки, шелестят листки дубков, вздыхают, охают старухи, звенит трудовая деньга… Мерно текут серые будни провинциальной Руси.

Три царевны подземного царства.

Крамской отмечал умение Васнецова «понимать тип».

Он горячо заклинал молодого художника, разуверившегося в надобности своего искусства:

«Неужели Вы не чувствуете своей страшной силы в понимании характера? Дайте ей простора! Я как теперь помню Ваш рисунок купца, принесшего подарки: голову сахара и прочей провизии к чиновнику и утирающему свою лысину. Да будь это написано только, Вы увидели бы тогда, какая толпа и давка были бы у Вашей картины..

Убедительно? Может быть.

Но Васнецов грезил о другом пути.

Он свято верил, что должен пробудить в народе чувства гордости й собственного достоинства.

Веру в свои силы и свободолюбие.

Раскрыть перед ним былинные, богатырские образы из героической истории Руси. Он мечтал донести до широкого зрителя русскую сказку, о которой Пушкин сказал:

«Что за прелесть эти сказки! каждая есть поэма!»

И это желание сказать новое слово, открыть людям в живописи новую красоту становилось у Васнецова все неодолимей.

Он приобщился к творцам, о которых Лев Толстой сказал:

«Может быть, и рады были бы не мыслить и не выражать того, что заложено им в душу, но не могут не делать того, к чему влекут их две непреодолимые силы: внутренняя потребность и требование людей».

Это не значит, что Васнецов отрицал добрую роль своих коллег по товариществу передвижников — Мясоедова или Маковского, и, конечно, это никак не означало, что он не признавал большой воспитательной роли жанров типа Хоггарта или Гаварни. Нет. Он просто хотел пойти своим путем.

Правда, до исполнения этого желания еще пройдет не один год… Он покинет Петербург и убежит в Москву, на встречу со своей мечтою. Но впереди было еще одно, последнее усилие, последняя дань жанру.

«Преферанс». 1879 год…

«Трудно мне было, — вспоминал Васнецов, — доделывать эту вещь в Москве. Не было под рукой, когда заканчивал картину, подходящих людей… Петербургского спокойствия и деловитости я у московских игроков наблюдать не мог, москвичи играли как-то торопливо, как бы между делом, а в Питере священнодействовали, видимо, оттого, что им было скучно, что они чувствовали свое одиночество в жизни».

Снегурочка.

… Глубокая июльская ночь. Тикают стенные часы, отмеряя фантастически нудные, выверенные до предела петербургские будни.

Серые.

Похожие, как близнецы, дни столичной окаянной жизни, жестоко регламентированные, взвешенные до мелочей.

При всей своей внешней респектабельности они состоят из цепи мизерных и крупных подлостей, лицемерия, чинопочитания, пресмыкательства и прочих атрибутов чиновничьей иерархии Российской Империи.

За крытым зеленым сукном карточным столиком красного дерева трое.

Неверный, дрожащий свет свечи озаряет потертые жизнью лица преферансистов, убивающих время.

Всмотритесь в их физиономии — красные веки, дряблые натеки морщин, тонкие прорези губ, привыкших лгать.

Все понимающие и порою ничего не видящие щелки глаз.

Таковы горестные заметы жизни, прошедшей без великих радостей, впрочем, без большого горя…

Мы не знаем доподлинно, читал ли «Губернские очерки» Салтыкова-Щедрина автор картины.

Думается, что да.

Но нельзя не привести два-три абзаца из этого сочинения, настолько метко они рисуют образ чиновника, изображенного на картине Виктора Васнецова «Преферанс»: