Мастера и шедевры. Том 2

Но… Может, сегодня кто-то назовет это «аурой», «биополем». Происходило нечто поразительное. Известнейший мастер, автор ряда прославленных жанровых полотен и портретов, Перов переживал некое таинственное превращение…

Художнику порой мерещилось, что он будто находится рядом с загадочным великаном. Бродит, бродит по огромному, как земной шар, лбу, изрытому страданием и счастьем.

Иногда Василию Перову казалось, будто он, невидимо малый, проникает через узкие прорези воспаленных от забот и труда век в темную пропасть зрачков.

Замирает над пропастью.

В этой никому неведомой тишине он ощущал непрестанное горькое, скрытое бурление души непокоренной…

Тогда, вдруг словно очнувшись, он вновь ясно видел: выпуклое чело, гладко причесанные редкие русые волосы, впалые виски. Строгий прищур печальных глаз. Незрячих…

Ушедших в себя, в свои думы. Вмиг становилось понятно, откуда эти овраги морщин. Промоины резких складок под глазами. Колко обозначенные желваки скул. Твердая линия рта, скрытая усами. Прочерки, бегущие вниз от трепетных, четко прочерченных ноздрей, туда, к главной смертной складке, тонущей в зарослях бороды.

Живописец нутром ведал: эта морщина появилась там, на Семеновском плацу, в страшные минуты приготовления к казни…

Во время долгого произнесения рескрипта о помиловании.

Все, все можно было прочитать на бледном, казалось, неподвижном, почти застывшем лице.

Перов не искал краски на палитре. Ему иногда представлялось, что он вовсе не писал портрет Достоевского… Привычная кисть сама проделывала свой давно затверженный путь от палитры до холста и обратно.

Но, как бывает в забытьи, все выученное исчезло. Мастеру виделось, что он как бы лишь стенографирует свои смятенные чувства: медленно, трудно.

Василий Григорьевич отчетливо слышал прерывистый, неуемный стук чужого и такого близкого сердца.

И этот неумолимый метроном словно толкал его руку. И он работал, работал, работал.

Последний кабак у заставы.

Так, изо дня в день, все чеканнее, скульптурнее, живее обозначались черты человека, прожившего две жизни.

Ранним утром, перед нынешним сеансом, он словно увидел картину целиком. Заметил, что две жизни Достоевского мало отражены.

В холсте не звучала трагедия судьбы.

И тогда он начал усердно и настойчиво пытаться связать выразительность двух пластических центров полотна — лица и рук.

Их непреклонность и волю.

Жестко, до боли сцеплены тонкие пальцы. Вздуты вены.

Именно они, эти длани, носили кандалы.

Пожимали нежные руки жен декабристов на пересыльном дворе в Тобольске.

И снова после каторги взялись за перо.

Создали непреходящий сонм характеров — неповторимых по своей небывалой жизненности. По тому неуловимому нерву, который составляет секрет души людской.

Перов за эти короткие дни понял все.

Он знал уровень своего дара. Его сердце носило в себе идеалы, которые он не уступил бы никому.

Но художник ощущал безумную разницу в масштабах миропонимания. Да, мастер ведал, что его картины пользовались успехом. Вызывали слезы восторга и умиления. Вспоминал шумные вернисажи, темпераментные лобзания друзей. Славных, верных людей.

Но…

Тут заказ столкнул его с явлением совсем другого порядка. В Достоевском не было ничего внешнего.

Иногда живописцу казалось, что он стоит перед бездной. До того был неохватен этот тихий, молчащий, странный человек.

Но когда художник входил в эту скромную квартиру, вовсе не похожую на богатые апартаменты некоторых его знакомых, становился у мольберта, в сумеречном свете зимнего петербургского утра еще и еще вглядывался в черты лица писателя, — он убеждался с каждым днем все более и более: перед ним был человечище необыкновенный.

Хилый и могущественный.

Сдержанный и донельзя вспыльчивый.

Сотканный, как и весь наш мир, из самых полярных противоречий.

Портрет писателя А. Н. Островского.

Одно казалось Перову невероятным: как все-таки объем постижения мира, который он ощущал в Достоевском, вовсе не отложил на его поведении ничего показного.

Какой-нибудь позы.

И ведь это не была хитрая мина смирения, прикрывавшая этот огнедышащий вулкан чувств. Ведь Везувий страстей иногда, очень редко мерцал в узких щелях глаз. Нет, артистической позы «уничижение паче гордости» не было.

Была суть.

Выстраданная годами, нежная и гордая.

Ранимая и неприступная.

Любящая и ненавидящая душа писателя давала ему это почти олимпийское спокойствие.

Порою Перов догадывался, что модель уставала. Что наступали мгновения, когда тишина, мнилось, должна, должна была взорваться…

Но этого не случалось.

Так же скованно, сжав руки, сидел Достоевский. Так же мирно читала книгу или вязала присутствующая на каждом сеансе Анна Григорьевна. Но Перов знал, что он как бы находится по воле случая в одной клетке с тигром. Нет, не потому, что он боялся романиста. Просто он не знал, что будет через секунду.

А главное, он ощущал неотвратимую ответственность.

Как достойнее, без аффектации оставить людям уникальный документ.

Художник знал, что есть фотографии, дагерротипы.

Но ведь это была лишь кожа Достоевского.

Его костяк — не более.