Мастера и шедевры. Том 2

Сергий Радонежский носил в миру имя Варфоломей. Предание гласит, что, будучи еще совсем юным, он жил вместе с родителями в Радонеже.

Однажды отрока послали искать пропавших коней.

Варфоломей искал долго.

Заблудился.

И тут вдали от дома ему явился старец, схимник, и благословил его.

Сказание добавляет, что на месте дивной встречи Сергий основал Троице-Сергиеву лавру, где, как известно, получил воспитание инок Андрей Рублев — гениальный русский живописец.

Видение отроку Варфоломею. Фрагмент.

Поэтическое предание, уходящее корнями в быль Древней Руси, глубоко взволновало Нестерова.

Картина «писалась, как легенда, как стародавнее сказание, шла от молодого пораненного сердца, была глубоко искренней».

Пораненное сердце…

Ведь художник, как и Суриков, в самом начале творческого пути теряет горячо любимую жену, глубоко страдает, переживая эту потерю.

После заграничной поездки живописец особенно остро ощутил прелесть родной природы.

«Люблю я русский пейзаж, — признавался Михаил Васильевич, — на его фоне как-то лучше, яснее и глубже чувствуешь и смысл русской жизни, и русскую душу… одно несомненно хорошо — природа».

Мастер тщательно и вдохновенно пишет этюд за этюдом, воссоздавая реальность сказания о Сергии.

Кропотливо, трепетно выписывается каждая веточка молодой рябинки с багряными листьями, малые былинки, могучий дуб — все эти черты русского пейзажа, помогавшие идее художника создать «правду чуда».

В искусстве это давалось очень немногим — Эль Греко, Мазаччо, отцу нашей живописи — Андрею Рублеву, чья «Троица» возвестила о рождении русского колорита, построенного на сложнейшей гармонии холодных и теплых цветов, согласно поющих славу добру и миру. Нестеров, работая над этюдами к «Варфоломею», по красочной гамме и светлоте тона инстинктивно приближался к откровениям Рублева, к его еще не до конца раскрытому и не изученному в те времена шедевру.

Кто лучше самого мастера расскажет о рождении картины?

«Как-то, — вспоминал он, — с террасы абрамцевского дома моим глазам представилась такая русская, русская красота: слева лесистые холмы, под ними извивается аксаковская Воря, там где-то розовеют дали, вьется дымок, а ближе капустные малахитовые огороды. Справа золотистая роща. Кое-что изменить, добавить, и фон для «Варфоломея» такой, что лучше не придумаешь. Я принялся за этюд, он удался, и я, глядя на этот пейзаж, проникся каким-то чувством его подлинной «историчности»…» Современный национальный среднерусский ландшафт органично вошел в историческую ткань картины.

Видение отроку Варфоломею.

Но самое трудное было впереди: найти убедительный образ Варфоломея. Недели шли за неделями, художник писал мальчишек, но озаренности, ощущения дива не получалось.

Наконец он нашел натуру…

Деревенская девочка, недавно перенесшая тяжкий недуг, тоненькая, с образом скорбным, какими-то удивительно большими глазами, радовалась выздоровлению, и ее облик как нельзя более точно ответил замыслу живописца:

«Ее бледное, осунувшееся, с голубыми глазами личико было моментами прекрасно, и я это лично отождествлял со своим Варфоломеем…»

Детские руки, крепко стиснутые пальцы тоже легли на холст. Этюды писались в Абрамцеве, в окрестностях Троице-Сергиевой лавры.

Сама же картина создавалась в Уфе, подальше от столичной суеты. Но неожиданностей, которые готовит судьба, и в сказке не придумаешь.

«Приехал я больной, пресловутая инфлюэнца заставила меня неделю вылежать в постели, и я слабый еще принялся за картину, но, верно, в недобрый час. У меня закружилась голова, и я, упав с подставки, на которой сидел, прорвал свою картину».

Потянулись невыносимо долгие дни ожидания нового холста. Наконец он был доставлен, и Нестеров, как голодный, кинулся к полотну.

«Три недели я буквально работал с утра до вечера, и теперь картина замазана вся, осталось довести до возможного для меня совершенства в разработке частностей… При разработке картины я держался все время этюдов, и, лишь удалив венчик с головы Варфоломея, я оставил таковой над старцем-видением, показав тем в нем проявление сверхъестественности».

Холст окончен. Полотно свернуто. Доставлено в Москву. Вставлено в раму. Друзья живописца одобрили картину. Один из первых опять был старый друг по училищу — Левитан.

Ему очень верил Нестеров, ведь пейзаж в картине был лейтмотивом всей темы…

Третьяков, не дожидаясь передвижной выставки года, оставил холст за собою.

Стасов, Григорович и Суворин обрушились на Третьякова, отговаривали его покупать картину.

Павел Михайлович выслушал их и ответил:

«Если бы я картину Нестерова не купил раньше, то, уверяю вас, купил бы ее после всего того, что слышал сегодня от вас».

Стасов был неумолим. В отчете о передвижной выставке он заявил:

«Только одному из новоприбылых я не могу симпатизировать, это — Нестерову… В том беда, что все это он рисует притворно, лженаивно, как-то по-фарисейски, напуская на себя какую-то неестественную деревянность в линиях, фигурах и красках».

Мнение Стасова не возобладало.