Мастера и шедевры. т. I

О мечты великих! Все, все, казалось, было у этого корифея барокко. Но Рубенс, как никто, знал о своих слабостях. У него не было святой, яростной цельности Микеланджело. Буонарроти отдал всего себя искусству. Его муза не знала соперниц. Микеланджело многим казался грубым, неуживчивым, почти неотесанным. Но Рубенс, мудрый Рубенс, догадывался об истинной поэтичности, внутренней тонкости, невероятной трепетности души великого флорентийца. Буонарроти не нуждался во внешнем лоске, придворной обходительности. Зато Рубенсу так порою не хватало глубины итальянца в решении своих феерических, но часто лишь внешне эффектных картин.

Такова правда.

Могучий Бетховен писал об этом неизбывном стремлении к совершенству: «Подлинный художник… слишком хорошо понимает, что искусство безгранично. Он смутно ощущает расстояние, отделяющее его от цели; и, быть может, в ту пору, когда люди восхищаются им, он страдает из-за того, что еще не достиг вершины, откуда излучает сияние величайший гений, подобно далекому солнцу».

Мы не найдем в обширном эпистолярном наследии Рубенса строк, прямо говорящих об этом. Художник был, как всегда, молчалив во всем, что касалось творчества. Но вот слова, выдающие его глубокое отчаяние перед суетой той жизни, которую он вел. Рубенс признается, что он «самый… загнанный в мире человек», и в другом, более позднем письме с облегчением восклицает: «Благодарение богу, вот уже три года, как я со спокойной душой отказался от всего, что не имеет отношения к моему ремеслу».

Последние годы жизни Рубенса… Художник наконец порвал золотые путы и целиком отдался живописи. Невзирая на недуг, живописец создает один шедевр за другим, идя к своей грезе о совершенстве. Мечтал написать пророка Петра. Но не успел.

Не успел. Трагично, но так обыденно для великих судеб. Злая хворь измучила мастера и помешала ему сказать все, что он хотел.

Рубенс… Чародей, раскрывший людям волшебный мир красок, радости бытия. Художник, поражающий в своих полотнах открытостью светлого восприятия жизни. Он покоряет нас могуществом человеческой плоти, которая безраздельно царит в его картинах. Мы словно ощущаем, как жаркая кровь кипит в могучих жилах его героев, бьется в сердцах его белокурых богинь. Рубенс, как никто, владел карнацией — искусством писать живое тело. Казалось, что мастер подмешивает в свои краски человеческую кровь. Но секрет живописи Рубенса был не в этом. Тайна его творчества проста. Он знал и умел писать все. Владел оркестром палитры. Решил загадку вал еров. Мог работать в одно касание — а-ля прима. Недаром художники XIX века как бы вновь открыли Рубенса. Их поразили его живая, трепетная форма, блистательный прозрачный колорит. Пять — шесть красок звучат у Рубенса так, что перед нами предстает вся симфония, вся радуга нашей земной жизни. Поистине Питер Пауль Рубенс шагнул через века!

РЕМБРАНДТ ВАН РЕЙН

Июль 1956 года. В это жаркое лето над входами крупнейших музеев и картинных галерей мира развевались флаги Голландии. В залах, украшенных цветами, играла музыка, произносились прочувствованные речи.

Земля торжественно отмечала трехсот пятидесятилетие со дня рождения Рембрандта ван Рейна.

В те же дни была открыта выставка произведений Рембрандта в Москве, в Музее изобразительных искусств. Огромные залы были заполнены до отказа. Сверкали блицы репортеров, на диктофоны записывались очередные интервью; было нестерпимо жарко от света юпитеров — шла съемка. Люди толпились у картин, очарованные мощью живописи.

В центре одного из залов экспонировалось гениальное полотно Рембрандта «Возвращение блудного сына».

Из глубины сумрака холста льется таинственный свет. Он мягко обволакивает фигуру слепого отца, шагнувшего из тьмы навстречу сыну, который припал к коленям старика, прося прощения. Окружающие как бы застыли в ожидании его слов. Но слов нет. Только руки, зрячие руки отца, ласково ощупывают дорогую плоть. Молчаливая трагедия узнавания, возвращенной любви, столь мастерски переданная художником.

И вдруг произошло чудо. Луч юпитера упал на холст. С неведомой ранее силой заблистали краски картины — будто ожили и без того удивительно живые фигуры. Ожил спокойный и казавшийся темным фон. Под лучами яркого света зрители увидели новые фигуры, детали доселе незримой архитектуры.

Весь задний план обрел новую жизнь: золотистый, он появился и замер в лучах прожектора.

Резкий щелчок вывел всех из оцепенения — свет погас. Снова перед публикой была знакомая композиция с приглушенным фоном, с привычным темным колоритом.

Что же случилось?

За миг пролетело три с половиной века. Исчезла патина времени, и мы оказались у только что написанного холста. Все на мгновение увидели Рембрандта, пишущего этот холст, полного сомнений и раздумий. Художника, безжалостного к себе, способного уничтожить любую деталь во имя целого; неистового гения, прожившего жизнь, полную тревог и страданий, и создавшего этот огромный холст в шестьдесят три года, накануне смерти.