Мастер всея Галактики

Прис задумалась. Она открыла глаза и совершенно неожиданно убрала свои пальцы из моей ладони. Похоже, это было сделано механически, бессознательно. «Рефлекс, — подумал я, — совсем как у пауков».

Наконец Прис проговорила:

— Не знаю. Как бы долго и тяжело я ни работала, что бы ни делала, ЭТОГО ВСЕ РАВНО БУДЕТ МАЛО.

— Кто так считает?

— Я сама.

— А когда оживет Линкольн, что ты будешь чувствовать? Наверное, запрыгаешь от радости…

— Нет. Только еще большее отчаяние, чем прежде.

Я искоса глянул на нее. В чем тут заковыка, хотел бы я знать… Отчаяние от успеха… Бессмыслица. Что ж тогда последует за неудачей? Приподнятое настроение?

— Хочешь, я расскажу тебе нечто совершенно невероятное, — предложил я. — Увидим, что ты на это скажешь.

— Давай! — Она была вся внимание.

— Однажды я отправился на почту в одном городке Южной Калифорнии. Высоко, на карнизе здания, прилепилось птичье гнездо. На тротуаре сидел птенец — то ли он выпал, то ли вылетел, — не знаю. А его родители беспокойно кружились рядом. Я подошел, собираясь положить птенца обратно в гнездо, если только смогу добраться. — Тут я сделал паузу, затем продолжил: — И знаешь, что он сделал, когда я подошел к нему поближе?

— Что?

— Разинул просительно клюв. Прис размышляла, нахмурив брови.

— Видишь ли, — пояснил я, — это говорит о том, что малышу встречались только те, кто кормил его и защищал. Увидев меня, он, наверное, здорово перепугался. Еще бы — двуногое страшилище! Но потом все — таки решил, что даже такой монстр его накормит.

— Что же это значит?

— Это — доказательство того, что в природе существует и доброта, и взаимная любовь, и самоотверженная помощь. Они существуют в ней наравне со всякими ужасами.

Прис возразила:

— Нет, Льюис. Птенец совершил безрассудную глупость. Ты ведь не собирался его кормить.

— Я честно хотел ему помочь, так что, оказав мне доверие, он поступил правильно.

— Может, и правда стоит разглядеть хорошую сторону жизни? Так же, как ты, Льюис. Но для меня это все равно лишь глупость.

— Наивность, — поправил я.

— Какая разница! Наивность — незнание действительности. Здорово, если б ты смог сохранить ее. Мне хотелось бы сохранить ее тоже. Но ты подрастерял ее в повседневной суете, так как жить — значит приобретать опыт, а это ведет к…

— Ты цинична, — оборвал я ее словесный поток.

— Нет, Льюис, я просто давно уже сняла розовые очки.

— Да, дело безнадежное, — проворчал я. — Никому не дано тебя переубедить. И знаешь почему? Ты сама желаешь быть именно такой, какая ты сейчас. Так проще — в конце концов, это самый легкий путь. Ты кошмарная лентяйка и останешься ею, пока не тряхнет хорошенько. По своей же воле не изменишься никогда. Скорее нооборот, станешь сползать все дальше и дальше во мрак.

Прис расхохоталась, резко и холодно. Потом повернулась и пошла обратно. Больше мы друг с другом не разговаривали.

Вернувшись в мастерскую, мы обнаружили там милую картинку: Стентон наблюдал, как Боб Банди колдует над Линкольном.

Прис обратилась к Стентону:

— Перед вами тот самый человек, имевший обыкновение писать письма о помиловании солдат.

Стентон не ответил. Он пристально, не отрываясь, вглядывался в распростертую фигуру. Лицо его застыло в каком — то надменном равнодушии.

— Да, я понимаю, — наконец проговорил он, после чего шумно прокашлялся и внезапно переменил позу: покачивался взад — вперед, заложив руки за спину и переплетя пальцы. При этом выражение его физиономии оставалось прежним, словно всем своим видом он хотел подчеркнуть: «Это мое дело! Не советую лезть и мешать!»

«Старик сейчас встал в позу, — решил я, — какую, наверное, частенько принимал в своей прежней жизни». Плохо это или хорошо, черт его знает! Фигура, конечно, колоритная. Такого на тележке не объедешь… Старому хрычу, наверное, глубоко наплевать, как люди относятся к нему, — ненавидят, боятся или уважают. Главное, что проигнорировать или забыть его невозможно.

— Мори, — окликнула Прис отца, — по — моему, ЭТОТ разработан лучше, чем Стентон. Смотри — ка, он шевелится.

И правда, симулакр на рабочем столе зашевелился.

— Эх, сюда бы сейчас Берроуза! — Прис чуть не подпрыгнула от возбуждения. — Если б он увидел ЭТО, наверняка бы обалдел. Даже он!

Несомненно, зрелище впечатляло. Может, поэтому у Мори слегка поехала крыша и он полез ко мне с невразумительными речами:

— Помнишь, Льюис, наш самый первый инструмент? Мы все тогда день — деньской наяривали на нем…

— Помню.

— Мы насиловали бандуру как только могли. Даже Джером и твой долбанутый братец с лицом вверх тормашками. Мы вышибали из органа любые звуки, — клавикорда, гавайской гитары и паровой молотилки. Вот безумие — то! Досталось по первое число Баху и Гершвину. Потом, вспомни — ка, состряпали пойло из охлажденного рома со всякими добавками. А уж когда налакались, начали вообще Бог весть что вытворять! Сочиняли какие — то собственные композиции в невероятных тональностях. Изобретали звучание новых, несуществующих инструментов. И вдобавок записали все это на магнитофон. Да, парень, это было нечто!

— Заповедные времена, что и говорить…