Мастер возвращений

Он выскользнул из рук, неуверенно постоял некоторое время, потом улегся рядом, не касаясь. Он не был ребенком. Она это знала. Он не был ребенком, и он не был котенком; он не был человеком и не был котом.

Он был, по определению, гротескным монстром.

Но только потому, что с ним такое сделали, а не потому, что он сделал с собою сам.

Они не были слишком различны, он и она. Она тоже была гротескным монстром, с дополнительными частями, с которыми она не рождалась. Их с Седриком связывало — но не потеря, как доктор Причард хотела, чтобы Дженни это связывало с собакой — но ночными ужасами, недоверием к жизни и убеждением, что жизнь идет не так, как должна.

Она погладила бок Седрика, разгладив его шкуру. Через секунду он вздохнул и придвинулся чуть ближе, повернув кошачью морду к свету.

Жизнь шла не так, как должна была идти, и ничего не могло этого изменить. Безразлично, что она делала, ничего не могло измениться с того мгновения, когда рука Дара выскользнула из ее руки. Жизнь теперь была другой. И, как Седрик, она выбиралась из глубокой тьмы.

Это заняло у нее много времени, но она, наконец, готова. Готова повернуть лицо к свету.

_{Перевод с английского Е. Гужов} 

+ + +

НАИЛУЧШИЕ ПОЖЕЛАНИЯ Рассказ

Kristine Kathryn Rusch. Good Wishes. 1993.

Энн наконец взялась разбирать оставшиеся после мужа вещи. Вот она сидит, солнечный свет льется на нее изо всех трех окон. Воспоминания, как дети, толпятся вокруг. Мягкий ковер. Тихий дом. Ее. Теперь только ее.

А у одежды еще запах мужа: легкий дымок курительной трубки, смешанный с его неповторимым ароматом. Уже несколько месяцев, как он ушел из жизни, а она по-прежнему частенько сидит в кресле, завернувшись в его любимый свитер, — покуда и тот не пропитается запахом ее кожи. Не стало его присутствия, нет его гулкого голоса, его постоянного вмешательства. Постепенно чувство утраты затихло, заглушаемое безликим одиночеством, и лишь теперь она собралась с силами спокойно рассмотреть минувшее.

Вещи разложены на несколько кучек: семейные реликвии, ее подарки и прочая всячина. Когда-нибудь и ее дети совершат подобный ритуал, но они вспомнят другое. Перед ними предстанет не многослойный срез сорокалетнего опыта совместной жизни, а странные следы былой эпохи, которую им не суждено никогда понять до конца. Она хранила кое-что из вещей матери: любовные письма (никогда прежде о них не упоминалось); фото юной супружеской пары (молодые лица супругов она узнала потом в собственных детях); какие-то сломанные вещи, осколки — ничего ей не говорящие, но для ее матери значившие достаточно много, чтобы их хранить.

Полуденное солнце сильно печет, лицо покрывает испарина. Энн смахивает капельки влаги и наверняка пачкается пылью. Но теперь это не важно. Смотреть некому, некому подтрунить, некому спросить, как она провела день. С облегчением она отодвигает всякие шкатулки и коробочки — обошлось почти без рыданий — и тут обнаруживает свадебную шкатулку.

От одного только ее вида замирает сердце, как оно падало и замирало всякий раз, когда она закутывалась в свитер мужа. Как это все случилось?.. Приходят воспоминания: горячий полдень, такой же как сейчас, женский голосок в трубке, почти визг: «Он сказал, он меня любит», и приступ ярости, абсолютно убийственного гнева — в бешенстве она бросает трубку на рычаг, зовет мужа в спальню и учительским тоном отчитывает, отчитывает.

Когда он уходил часом позже, оба они были в слезах. В комнате еще раздавалось эхо оправданий («Да разве стала бы она переходить к активным действиям, будь у нее хоть один шанс?»), Энн выхватила свадебную шкатулку из своего шкафчика, где та хранилась, как тайно лелеемая надежда, и не глядя, запихнула ее где-то в кабинете мужа, хороня тут навсегда.

До этой минуты.

Двумя днями ранее в доме гостила внучка, Кэтрин Энн. Бабушка любила визиты Кэтрин Энн — задорной, неукротимой и жизнерадостной девушки. И в этот раз Кэтрин Энн распахнула входную дверь и с порога прокричала:

— Ба! — с таким же напором в голосе, что бывал обычно у деда.

Энн вышла из кухни, вытирая руки о мокрое полотенце. Она только что закончила готовить блюдо, которое наверняка не понравилось бы ее мужу: вафельную рисовую запеканку с грецкими орехами и финиками. В последние месяцы она стала готовить какую-то новую еду и обнаружила, что она ей больше по вкусу, чем блюда времен замужества.

— Ба, — глаза Кэтрин Энн сияют, щеки пылают, — есть новости!

Она сбрасывает пальто, и оно летит на любимое кресло бабушки.

Энн кладет полотенце на стол, улыбаясь этой бьющей через край жизненной энергии, спрашивая себя, неужели она сама когда-то тоже ощущала такой постоянный прилив жизненных сил и радости.

— Ты выглядишь слишком возбужденной, чтобы просить тебя присесть, — говорит Энн внучке, — так что рассказывай.

— Джеф предложил выйти за него замуж.

— И?..

— Конечно же я сказала «да», ты еще спрашиваешь, глупенькая!

Энн застыла, разом потеряв радостный настрой.

— А как же школа?