Мастер своего дела

Стыдно стало за мысли такие. Управится, на то и староста, а не сумеет — другие помогут.

— И отпущены были мертвые, и создал Он новое небо и новую землю, ибо прежнее небо и прежняя земля миновали, и моря уже не осталось. И сказал: я есмь Алфа и Омега…

— Алфа и Омега, — зашептал Михаль, сжимая скользкую рукоять серпа.

— …начало и конец…

Вячка проговаривал старинные слова, тоже шепотом, но выходило громко и оттого страшно.

— …я есмь любовь. Мир — плоть моя, кровью агнцев питаемая, дабы насытить прочих.

Начал, как и полагалось старосте, сам Исхийя: один удар — и знакомый, сытный запах отдаваемой жизни. Старуха с Михалева двора — угораздило ж черный вытянуть — повалилась на землю. И Вячка, зажмурившись, вогнал лезвие ножа в спину своего Агнца. Хрустнуло. А девка и не дернулась даже, стоит себе, пялится в ночь слепыми с сонных чар глазами. И боязно, и торопиться надо — по пальцам побежало теплое, полилось зазря, не на землю. Вячка ударил еще раз и толкнул девку от себя, а когда та упала, перевернул и, примерившись, резанул по горлу, как полагалось. Захрипела-таки, застонала. Ничего, воздастся ей, там, в ином мире, у престола Его. А тут что? Кто она была? Приблуда ничейная, безродная, некому о ней жалеть… некому.

А руки-то дрожали.

— Сие есть кровь наша, Новейшего Завета, за многих изливаемая, — сиплым голосом продолжал говорить Исхийя. — Так написано, и так исполнено. По слову Его, по знаку Его.

Знак и вправду пока еще виднелся на узком девичьем лбу — четкий, старательно прорисованный, он бледнел, а ночь, наоборот, наливалась тяжелой чернотой, прорезаясь запахами и звуками.

Возвращались вместе, а вроде как наособицу, стараясь не глядеть друг на друга и не думать о том, что — а ну как да не поможет? Вдруг да ни одного не было, истинно любовью отмеченного? На жертву определенного? Тогда снова придется собираться, мешок пускать, на милость Вышнего уповая, а потом выбирать, кому из рода — в агнцы. И не откажешься, не уйдешь из села — некуда, мир-то един, и закон тоже.

* * *

Чудеса? Да не было чудес, и мертвые не подымались — куда там, слишком их много, чтобы подыматься, да и зачем? Кого судить? Кому судить? Он не стал. А мы оказались слишком напуганы происходящим, да, синеглазая, напуганы… Что, не веришь? Собачьи твои мысли о всемогуществе хозяина… Его тоже всемогущим считали, особенно они… а как иначе? Единственная надежда.

Стадо да спасется… Они его стадо, агнцы, а мы с тобою пастухи, следить поставлены, охранять и сохранять. Резать, поить Его их кровью, как поит Он их земли — своей. Возвращать однажды отданное.

* * *

Весна-таки наступила. Очунявшая, подпоенная жизнью земля освободилась от пятен перемертвия, проклюнулась голубыми звездами первоцвета, а потом и другие травы полезли — буйно, споро, спеша подняться и использовать подаренную силу.

— Выгонять пора. — Исхийя мял в руках сочную стрелу медвяника. — И сеять. На девятый день положено, аккурат завтра выходит. Скажи, чтоб сготовились, чтоб все вышли, до единого, что…

Осекся, сунул в карман растрепанный стебель, собрал с пальцев прилипшие лепестки — корове отдаст — и вздохнул, сгорбился.

Вячка решился задать вопрос:

— А чего он не пришел-то?

Исхийя, смерив Вячку настороженным взглядом, подергал себя за бороду, поглядел на рассиневшееся небо и только после этого ответил:

— А кто его знает-то? Прогневался?.. Да не гневливый он, я-от думаю, что псица его издохла, старая была, а как без собаки истинно отмеченных сыскать? Ты смекай, Вячка, смекай, тебе после меня с Пастухом говорить. Только сначала про сев объяви и чтоб скотину завтра выпустили.

Выпустят, и сеять пойдут все. И про тех, что на поле остались, ни словом не вспомнят, нету их больше, приняла земля с кровью и плотью всех одиннадцатерых. А Пастух двоих бы взял… или троих, тогда, глядишь, и та приблудная, Вячкиной рукой принесенная в жертву, живою бы осталось.

— Благословение Вышнего на клыках псов его, — добавил Исхийя и коснулся знака на лбу. — Жизнь наша в любви его.

Любовь, благословение… слова всё. К севу готовиться надо, земля-то жирная, жадная, хороший будет урожай, а следующим годом, кто знает, может, и Пастух вернется.

— Вот-вот, — поддакнул Исхийя, усмехнувшись в бороду. — Может, что и вернется… если повезет.

* * *

Привычный звон в ушах — лопнула пленка, разделяющая миры, — и холод. Под ногами, прикрытая тонким налетом перемертвия, теплится жизнь. Зима прошла, а она еще теплится.

— Сколько ж они той весной крови вылили?

Руда неуверенно машет хвостом, в глаза заглядывает, синеглазая моя, побаивается, не за себя — за меня, преданная девочка. Командую:

— Ищи. Давай, ищи. Вперед.

И страшно — справится ли? Сумеет ли отыскать тех самых, угодных Ему? Агнцев, кровь которых даст еще немного жизни этому миру.

За спиною тают врата, и Руда, гавкнув, отбегает. Останавливается, оглядывается.

— Ищи! Быстро!

Не привыкла она, чтобы кричал, поджимает хвост и уносится вперед по тропинке. Ничего, первый выход всегда тяжел, и для меня, и для нее — едины ведь. Хорошо еще, если в деревню идти не придется, в лесу оно как-то легче.