Мастер Мартин-Бочар и его подмастерья

— Что ж, мастер Мартин, вы все еще сомневаетесь в том, что я хороший бочар? Однако, — продолжал он, расхаживая по мастерской и пристально разглядывая инструменты и приготовленное дерево, — однако есть ли у вас хорошие инструменты и… Да что это там за колотушечка? Ею, верно, забавляются ваши детки? А это долотце? Ну, это, верно, для учеников?

И тут он схватил большую, тяжелую колотушку, которой Рейнхольд совсем не мог пользоваться, а Фридрих владел только с трудом, тяжелое долото, которым работал сам мастер Мартин, и стал махать ими. Потом он, словно два легоньких мячика, оттолкнул в сторону две большие бочки и схватил одну из толстых, еще не обделанных досок.

— Ну, — закричал он, — ну, мастер Мартин, это хорошая дубовая доска, она должна разбиться, как стекло!

И с этими словами он ударил доску о точильный камень так, что она со страшным шумом тут же разлетелась на две части.

— Ах, дорогой подмастерье, — сказал мастер Мартин, — только бы не вздумалось тебе выбросить вон ту двухфудерную бочку, а то и всю мастерскую разнести. Вместо колотушки ты мог бы взять вон то бревно, а чтоб было у тебя долото по твоему вкусу, я постараюсь достать из ратуши Роландов меч, что в три локтя длиною.

— Это бы мне подошло! — воскликнул юноша, и глаза у него засверкали, но он сразу же потупил глаза и сказал, понизив голос: — Я ведь думал, дорогой хозяин, что для вашей немалой работы нужны сильные подмастерья, вот я и похвастал своей силой, да перехватил через край. Возьмите меня все-таки в работники, я исправно буду делать все, что вы скажете.

Мастер Мартин посмотрел юноше в лицо и должен был сознаться, что никогда не встречалось ему лицо более благородное и честное. Ему казалось даже, что при виде юноши в нем пробуждается смутное воспоминание о каком-то человеке, которого он давно уже любит и чтит, но он не мог привести в ясность это воспоминание, а просьбу юноши он исполнил тут же и только велел ему представить поскорее надлежащие и достойные доверия свидетельства о ремесле.

Тем временем Рейнхольд и Фридрих кончили собирать бочку и начали теперь набивать обручи. Обычно за такой работой они запевали песню, то же сделали они и сейчас — запели нежную песню «а щеглячий лад Адама Пушмана. Но вдруг Конрад (так звался новый подмастерье) крикнул, стоя у фуганка, на котором он, по приказанию мастера Мартина, должен был работать:

— Эй! Что это за писк? Мне показалось, будто в мастерской засвистели мыши. Если петь хотите, то пойте так, чтоб душа отдыхала и чтоб работать было веселей. Такие песни и я пою подчас.

И он запел неистовую охотничью песню с гиканьем и разными охотничьими выкриками. И при этом он таким пронзительным, таким оглушительным голосом подражал лаю собак и крику охотников, что в больших бочках раздавалось эхо и вся мастерская дрожала. Мастер Мартин обеими руками зажал себе уши, а дети фрау Марты (вдовы Валентина), игравшие в мастерской, в страхе залезли под доски. В ту минуту вошла Роза, удивленная, испуганная этим ужасным ревом, который никак нельзя было назвать пением. Увидев Розу, Конрад тотчас же замолчал, отошел от фуганка, подошел к ней и приветствовал ее самым почтительным поклоном. Потом он тихим голосом сказал, и сверкающим пламенем зажглись его светлокарие глаза:

— Прекрасная госпожа моя, какое сладостное розовое сияние разлилось в этой жалкой мастерской, едва вы вошли сюда! О, если б я только раньше увидел вас, я не оскорбил бы ваши нежные уши моей дикой охотничьей песней. О, — воскликнул он, обращаясь теперь к мастеру Мартину и другим подмастерьям, — о, да прекратите же этот отвратительный стук! Пока наша милая госпожа удостаивает нас своим присутствием, колотушка и долото пускай остаются в покое. Лишь ее сладостному голосу будем мы внимать и, преклонив головы, ловить приказания, которые она даст нам, своим смиренным слугам.

Рейнхольд и Фридрих переглядывались, крайне удивленные, а мастер Мартин звонко рассмеялся и воскликнул:

— Ну, Конрад, теперь ясно, что вы величайший чудак, который когда-либо надевал фартук. Сперва вы приходите и, как грубый великан, собираетесь здесь все разнести, потом поднимаете такой рев, что у нас у всех в ушах звенит, а чтоб достойно увенчать все эти глупости, принимаете мою дочку Розу за благородную девицу и ведете себя, как влюбленный дворянчик!

— Вашу прелестную дочь, — не смущаясь, отвечал Конрад, — вашу прелестную дочь я очень хорошо знаю, дорогой мастер Мартин, но говорю вам, что она благороднейшая и прекраснейшая девица во всем мире, и да будет угодно небу, чтобы она благороднейшего рыцаря удостоила чести стать ее верным, пламенным паладином.

Мастер Мартин держался за бока, он чуть было не задохнулся, пока наконец, охая и кашляя, не разразился смехом. Еще почти не в силах говорить, он пробормотал:

— Ну, хорошо, хорошо, дружок любезный, можешь считать мою Розу знатной девицей, позволяю тебе, но, несмотря на это, будь так добр и возвращайся к своему фуганку!

Конрад, опустив глаза, продолжал стоять, как вкопанный; затем он потер себе лоб и прошептал: