Мастер и Афродита

Шура села в кресло и скинула туфли: новая обувь за день утомила, да ей и не приходилось раньше так долго ходить на каблуках. Темлюков смотрел на Шуру при свете свечи и вспомнил их первый вечер в клыковском клубе.

– Надень мой языческий костюм. Помнишь, как ты его в первый раз примеряла?

Шура помнила. Ей вовсе не хотелось снова раздеваться-одеваться, но она сдержалась и, сняв новое бежевое платье и уверенно открыв темлюковский сундук, отыскала языческий сарафан.

– Может, и волосы так же распустить?

– Умница. Все понимаешь, – одобрил Константин Иванович.

О своей фреске Темлюков с того самого момента, когда ее закончил, ни с кем не заговаривал. На вопросы пожимал плечами:

– Надо смотреть. Как можно рассказать живопись?

Но фреска жила в нем. Он помнил о ней каждую минуту. Даже когда думал о другом, где-то в подсознании стучали маленькие звонкие и радостные молоточки. Они отбивали: «Сделал, сделал, сделал». И от этих ударов Темлюкову становилось хорошо и спокойно. Он может заниматься чем угодно, а там на стене ведут свой танец его богини. Он умрет, а они будут так же кружить свой бесконечный хоровод, и отблески невидимого костра так же будут озарять их лица и тела. И одна из этих богинь теперь с ним. Живая, немного испуганная огромным городом, но сказочно красивая.

Темлюков чувствовал, что с каждым часом все больше влюбляется в Шуру. Ему нравится смотреть на нее. Сегодня день потерян, но завтра он начнет серию картин. Он будет писать ее обнаженной и одетой в разные ткани. Он будет писать ее в полный рост и портреты. Руки чешутся работать. Ему еще никогда так не было жалко потраченной минуты. "Господи!

Почему в сутках только двадцать четыре часа? Господи, почему половина из них без солнца?!"

Шура, как и тогда в клубе, расстелила на столе свою косынку, поставила тарелку с пирожками и, поняв, что Темлюков думает о чем-то своем, сама откупорила бутылку и разлила по стаканам.

– Полетал сокол мой под небесами, теперь лети ко мне.

Темлюков подошел к Шуре, взял из ее рук стакан, выпил, глядя девушке в глаза, вытер рукавом губы, обнял, крепко и долго поцеловал.

– Мой милый, кажется, приплыл. Пошли в твою опочивальню. Помнишь ночь в Матюхино? Сейчас тебе будет еще лучше. Я сегодня на любовь добрая, – сказала Шура и повела Темлюкова за собой. Он хотел обнять ее, но Шура не далась. – Не спеши, я сама. Неси сюда свечку.

Темлюков пошел за свечой, а когда вернулся, увидел обнаженную Шуру. Темлюков поставил свечку на пол у ног девушки и принялся целовать ее колени, бедра. Шура взяла Темлюкова за плечи, сняла с чего рубашку, погладила грудь и, расстегнув ремень, опустилась на колени.

Темлюков имел женщин предостаточно. Жизнь художника и моделей происходит гораздо свободнее, чем принято у добропорядочных обывателей, но так хорошо, как с Шурой, ему не было. Может, было, но Темлюков этого не помнил. Откуда эта деревенская девчонка знала столько слов в непростой азбуке физической любви? Большой практики у нее быть не могло. В деревне каждая встреча мужчины и женщины фиксируется. В Воскресенском Шуру уважали, а гулящих девок на селе презирают. Выходит, по женскому чутью, заложенному самой природой.

Темлюков ничего не видел и не слышал. Он брал женщину и не мог насытиться. Казалось, что и сил больше нет. Он откатывал к стене, видел медную гриву, зовущий алый рот и всю ее такую бесстыдную и манящую, и желание приходило снова.

– Ну и кобелина же ты, – сказала Шура и, пошатываясь, направилась в душ. – Вроде старый, плюгавый, откуда берется? Или вы все художники такие кобели?

Темлюков не ответил. У него не было сил. Он улыбнулся и заснул. Шура приняла душ, выйдя из ванной, взглянула на спящего Темлюкова, покачала головой и открыла окно. Ветер гнал по Нижней Масловке опавшие листья. В Москве начиналась осень.

6

Зойка Совкова не любила художников. Раньше Зойка вообще никого не любила, а теперь… Но это была ее тайна, и никому дела до того нет. Художников Совкова не любила люто: спят сколько хотят, ничего путного не делают. Создание картин путным делом Зойка не считала, твердо веря, что малевать можно и в свободное от работы время. И еще Зойку бесило, что художникам за малевание платили. Возможно, и не слишком много, но, с точки зрения Зойки, живописцы загребали огромные деньжищи. Совкова служила в ЖЭКе и получала сто пятнадцать рублей в месяц, а художникам за мазню могли отвалить полторы-две тысячи. Таких денег она и в руках не держала. Скопила путем режима экономии семьсот рублей и хранила их на срочном вкладе в сберкассе.