Мастер дымных колец

— Да посмотрите же вокруг себя, — Сергеев презрительно махнул рукой на плоды инженерной космической мысли. — Это же бред какой-то. Посмотрите сюда, ну какой же это звездолет, это же утюг, обычный чугунный утюг на углях, я даже знаю, где вы его нашли, вы его нашли на помойке, куда его выбросила моя мать. А это что? Это что? — Сергеев схватил рукой звездолет для путешествий в другие, не охваченные нашим пространством вселенные. Картонная обшивка звездолета прогнулась и с его боков посыпалась высохшая гуашь. — Видите, это же бред больного человека. Оглянитесь вокруг…

— Сережа, — Илья Ильич растерянно опустил руки.

— Да, да, все это — графоманские мечты, фантазии больного ума, а жизнь, реальная жизнь вокруг состоит из другого материала. Она состоит из дерьма и грязи, и в этом дерьме и грязи копаются двуногие животные и им глубоко наплевать на ваши проекты. И правильно, что наплевать, потому что все это — бумага и картон…

— Но как же, Сережа, как же общее дело? Ведь нужно мечтать…

— Нужны не бумага и картон, нужны стекло, металл, бетон, нужны новые технологии, нужна электроника, черт подери, нужны наконец деньги, не личные, Илья Ильич, государственные деньги, много денег, — казалось, что Ученик не соображает, что говорит, его несло. — В общем так, Илья Ильич, хватит заниматься прожектерством, хватит морочить голову пионерам младших классов, дайте им спокойно прожить эту жизнь, иначе под воздействием вашей пропаганды сопьются раньше времени. Нужно, Илья Ильич, действовать. Иначе что о вас люди скажут? Жил-был чудак, ездил на велосипеде до восьмидесяти лет, мечтал освоить Вселенную, думал осчастливить человечество загробной жизнью, а в результате что? Пшик, фантазии любителя, мечты школьного изобретателя картонных звездолетов. Конечно, могут и памятник впоследствии поставить как великому пророку, на славу центральному правительству, воплотившему в реальность ваши сумасшедшие идеи. Ведь вашим именем спекулировать будут, других таких, как вы, изобретателей попрекать вами будут, но печатать ваших гуманных идей никто не будет. Ну кто поверит в оживление на бумаге? В общем, хватит. Я вам даю три, нет, две недели на сборы. Мы отправляемся, берем Соню — ей тут нечего делать — и отправляемся — слышите? — через две недели.

— Куда отправляемся?

— В свободный поиск, — выдал Сергеев.

В этот момент в кабинете раздался звонкий смех. Ошпаренный неожиданным поворотом, фантазер резко оглянулся и обнаружил в дверях кабинета Соню. Мало того, что она насмехалась над его нелепой выходкой, она еще и приглашала всем своим видом посмеяться стоявшего чуть сбоку от нее старшего кассира. И что особенно неприятно, здесь, у себя дома, на глазах у отца она даже не пыталась вынуть руку из горячей ладони своего сопровождающего. Немедленный диагноз промелькнул в голове у Сергеева и у него перехватило дыхание, как будто ему попалась новая, никогда не виданная и еще никем не решенная математическая задачка. Он улыбнулся, прищурив колючие глазки, и вдруг тоже расхохотался.

Все смеялись, и только Илья Ильич, еще толком не пришедший в себя после страстной речи ученика и последователя, жалко улыбался, слегка похлопывая ладошками. Наконец Ученик отпустил из рук отрицательный скомкователь лживого вакуума и тут же, представленный жениху Сергеем Петровичем Варфоломеевым, сдержанно кивнул, будто видел того в первый раз. Впрочем, обстановка вскоре нормализовалась. Варфоломеев слегка покаялся и незаметно перевел все в шутку. Соня, оттаяв, пригласила всех пить чай, а Илья Ильич тут же свел мужчин для разговора, выбирая момент, чтобы свернуть беседу в милую ему область отвлеченных идей и абстрактных размышлений. Однако момент ему не скоро представился, поскольку Евгений оказался сегодня в каком-то приподнятом, радостном настроении. Сидя за столом, он часто, улучив момент, брал за руку Соню, блаженно, словно мальчишка, закатывал глаза и много, много говорил о погоде.

— Какой удивительный сегодня вечер, — восхищался Евгений. — Мы с Соней прошли по набережной, какая там тишина, живая, теплая, будто природа не умирает, а только засыпает, чтобы отдохнуть. Нет, право, я не умею описать, но такой красоты, как на Северной, нигде нет.

Варфоломеев, опустив голову, чтобы не видеть рук Сони, слушал Евгения со все возрастающим раздражением.

— Так умирает душа поэта, — продолжал Шнитке. — Душа человека, открывшего закон человека, и от этого успокоившаяся перед уходом в вечное небытие, чтобы там слиться с тысячами родственных душ, тысячи раз познавших счастье смерти. Впрочем, я, наверное, смешон, это все от настроения. Ей-богу, там на набережной вдруг захотелось стать на колени и поцеловать эту благословенную землю…

— Простите, Евгений Викторович, — не выдержал Варфоломеев. — А где у нас набережная?

— Как? — удивился Евгений. — На берегу Темной, возле Дворца.

— Дворца? — переспросил простодушно пришелец.

— Ну да, дворца, то есть теперь все его музеем называют. А раньше там был дворец, там даже останавливались особы приближенные…