Мастер дымных колец

Мокро? Холодно? Где там, она не чуяла ног, так нужно было спешить. Казалось, всего-то в мире и осталось, она, Евгений, да этот каменный город, накрытый сверху свинцовым покрывалом. Впрочем, наверху что-то изменилось. Ветер еще усилился, и туча распалась на серые плиты, и теперь было видно, как быстро там все движется, как в разломах и на стыках мерцают вечерние звезды Малой и Большой Медведиц.

На Сенатской площади кто-то крикнул:

— Эй, библиотекарша, сюда, сюда!

Кто это еще? Она оглянулась. С темной каменной глыбы ей подавали знак.

— Туда нельзя. Дуй сюда! — кричал старик с вечным фингалом.

Вот еще одна вечная величина, подумала Соня. Она наконец увидела, что дальше начинается настоящий потоп. Ее буквально потащило обратно, что-то больно ударило в колено. Хромая кое-как подобралась к памятнику. Наверху, рядом с медным человеком на крупе лошади сидел земляк. Он нагнулся и крикнул:

— Заходи с хвоста! — и протянул крепкую жилистую руку.

Не помня себя, Соня вскарабкалась по каменной волне и очутилась на загривке, упираясь спиной в холодную бронзовую грудь.

— И-о-го-го! — заржал старик. — Вперед, Рассея!

39

Хлестало изо всех дыр. Евгений, как загнанное животное, метался по каменному мешку. Стучал в дверь, бил в окно — бесполезно. Под праздник все опечатали и ушли по магазинам. Никого. Он уже стоял на кушетке, у ветвистого разлома, крепко сжимая ученическую тетрадку. В дальнем углу плавали его ботинки, было страшно и темно. Неужели Горыныч прав, нельзя быть вечным учеником Вселенной? Что толку заучивать изобретенное природой. Вот хотя бы взять его положение. Что проку от этих трех измерений? Всегда найдутся люди, способные обложить пространство шестью каменными плитами, и не пролезешь ни в одну щель: ведь ты же не текучая жидкость, а человек. Где выход? Где четвертое, пятое? Отсохло, скукожилось, как говорил Горыныч, под действием самопритяжения квантов. Господи, что со мной? Евгений затих, согнулся, сел на корточки. Он понял — это конец. Как внезапно, как внезапно. Он не успел приготовиться и его охватила паника. Мысли метались, хватаясь то за одно, то за другое. Как неудачно, как неудачно. Ведь он знал, что обреченный человек чувствует, куда направляется его сознание, знал, чем спастись. Даже несколько раз испытывал свой метод, подозревая в себе неизлечимую болезнь. А всего-то нужно отодвинуться как бы в сторонку, отойти от жизненных запросов, поднять голову к вершине кучевого облака, или наоборот, лечь поближе к земле, заглянуть под сухой лист — что там шевелится? И помогало. Глаза его прозрачные становились добрыми и грустными, как будто говорили — что же делать, виноват, пора и честь знать. В такие минуты отодвинутый человек рождается и даже как бы счастлив, наблюдая последние движения жизни.

Но сейчас метод не сработал. Слишком внезапно все нахлынуло. Он не мог сосредоточиться. Зачем-то вспомнил продавщицу тетю Сашу, свою дешевую съемную комнатенку с мягкой кроватью, с письменным столом, старый ковер с оранжевыми оленями на стене. И, конечно, вспомнил ЕЕ. Пусть теперь все остается как есть. Он уходит, растворяется, как и мечтал, в питательном перегное, в пустынном болотистом месте, на северном краю плоской базальтовой плиты.

40

Под утро, когда ветер стих и вода повернула обратно, вышла из-за туч полная луна и осветила отраженным светом потопленный город. Теперь-то стало ясно, что это и есть настоящая северная Венеция — холодная, неживая. Ровно горели свечи Васильевского острова, за ними, чуть левее, мерцали красные огоньки телецентра, правее блестел Петропавловский крест, а все остальное, бледное, неживое, лежало вдоль горизонта плоским графическим изображением. От Исаакия до Медного Всадника пролегла серебристая лунная дорожка, которую то и дело пересекали всевозможные плавучие вещества, подхваченные архимедовой силой.

Соня и старик сошли с лошади и сидели на покатом горбу гранитной волны. Старик уснул. А до этого кричал, вопил, нес какую-то чепуху, нарочно коверкая слова. Кричал что-то про стихию, про истоки, про политическую близорукость, грозил кому-то в черное небо, потрясая кулаком, то и дело дергал Соню, не давая ей замерзнуть и не пуская ее обратно в холодный мутный поток.

— Ета город Петровича! — тыкал он в хлюпающие кварталы. — Он его направленным взрывом построил, во!

И все в таком роде. Соня молчала. Она оцепенела от страха и холода. Вначале она все порывалась куда-то бежать или плыть (мимо изредка проносило мусорные ящики, а в них кричали какие-то люди), а теперь окончательно застыла. Казалось, никакая сила не способна вывести ее из тяжелого бездумного состояния. Было какое-то страшное несоответствие между ее равнодушным горьким покоем и зверским выражением выпученных безумных глаз всадника, вздыбившего железного зверя в шаткое неустойчивое положение.