Мастер дымных колец

Петрович мотнул головой и быстро вышел из ординаторской. На розовом этаже обстановка резко переменилась. У дверей лифта стоял здоровенный детина и всех выпускал только по пропускам. Просматривая документы, он ставил в сторонку нечто вроде карабина и, прежде чем возвратить их обратно, обшаривал карманы медперсонала. Палата Мирбаха была опечатана, у Энгеля было закрыто, зато Феофан оказался на месте. Увидев Петровича, Феофан скуксился и отвернулся к стене.

— Ну же, — Петрович подсел к пациенту и потрогал его за плечо. — Как наше самочувствие?

Феофан дернул плечом, как это делают быки, стряхивая назойливых насекомых.

— Снимайте простыню, господин древний грек.

— Грым, — проревел Феофан.

— Давайте, давайте, — Петрович потянул на себя одеяло.

— Зачем? — медленно сдавался пациент.

— Смена белья, — пошутил Варфоломеев и коротко ввел Феофана в курс дела.

По связанным простыням они спустились обычной феофановской дорогой на голубой этаж. Здесь было что-то наподобие турецкой бани, как ее изобразил французский живописец на своих целомудренных полотнах. Посреди зала блестел бассейн. В прозрачной, цвета берлинской лазури воде плескались женщины. Феофан попытался окликнуть одну из них, но Петрович вовремя зажал ему рот. Они прокрались к душевой в тот самый момент, когда оттуда вышла Урса. Она была смешно одета, в платье пятьдесят четвертого размера с огромным полумесяцем на воротничке. Феофан не успел вдоволь насмеяться, как Урса разделась и отдала свое платье ему. Здесь наступила ее очередь смеяться. Феофан дико озирался, оглядывая свое женское одеяние, то и дело поправляя кармашек сестры милосердия на гигантской груди.

— Эх, Петрович, что же это — в бабьем платье бежим, а?

— Ничего. Не вы первый, не вы последний, — приободрил его Варфоломеев и потянул за собой.

И вовремя. В бывшем эксгуматоре началось новое явление. Еле слышное раньше гудение усилилось. Слышались какие-то крики, карканье и вой сирены. Казалось, весь небоскреб взвыл тревожным металлическим горлом. Внизу в холле тоже наблюдалась суматоха. Парадный выход бывшего отеля, еще блистающий зеркалами и золотом, ожил. По мраморным лестницам, устланным дорогими коврами, бегали люди в халатах, не зная, за что ухватиться. У выхода беглецам козырнул брюхатый портье в черном кителе, и они вырвались в город. Варфоломеев остановился на секунду и задрал голову вверх, туда, куда скошенной перспективой устремилась стеклянная стена института смерти, похожая на грань пирамиды.

— Быстрее, — Петрович увидел, как вслед за ними из дверей выбежал Синекура.

А может быть, это был и не Синекура, а обезумевший от сирены санитар. Во всяком случае через мгновение они уже сидели в машине. Петрович лихо давил на акселератор, то и дело поглядывая на дисплей заднего обзора. Феофан тоже оглядывался на убегающие городские кварталы, на отстающие, зажатые в рамки правил машины горожан. Наконец он расслабился, вытянул до упора ноги и изрек, глядя в центрайское небо:

— А я, Петрович, люблю, когда небо синее, луна красная, а звезды… черти!

Феофан почти кричал, и его слова вылетали под свист встречного ветра через открытые окна машины, уносились назад в вечное теплое пространство диковинного города.

— Я уже думал, все, — Феофан толкал Петровича в плечо, мешая управлять автомобилем. — Думал, обратно в небытие, вслед за Мирбахом. Слышь, Петрович, я как узнал, что ты на гильотину записался, думаю, сломался мужик, не выдержал линию. Ведь они только и ждут, когда мы все сами удавимся. Слышь, Петрович?

— Да кто «они»? — не поворачивая головы, спросил Петрович.

— А черт их знает, — Феофан помолчал. — Я тебе не говорил, но теперь скажу. У меня здесь друзья есть, хорошая компания, сотня штыков, фугасная пушка. Отчаянные ребята, а красавцы — мать моя адриатическая — все на подбор. Мы вмиг тут порядок наведем, дай только срок. Слушай, а может, и ты к нам? А? Возьмем штурмом эксгуматор, приват-министра на рею, Синекуру в дворники отправим, или нет, я его банщиком к себе возьму. Что, не хочешь? Будешь извне наблюдать, теории строить, мысли мечтать? Пока будешь мечтать, какая-нибудь сволочь счастливый строй установит, тогда поздно будет.

— Мне товарища нужно оживить, — объяснил Петрович.

— Да мы тебе сотню товарищей оживим, живи, радуйся, честной народ!

— Мне сотню не надо, — Петрович круто свернул на почерневший, с узкими пролетами, Новый мост, притормозил слегка и прочел вслух: Цветочная набережная.

— Ты куда? Посмотри, тут же полиции сколько! — удивился Феофан.

— Нам дальше, — успокоил капитан.