Мастер дымных колец

Варфоломеев медленно пошел вдоль стен, шевеля потихоньку губами видно, считал шаги. Перед глазами плыла матовая ровная поверхность, то здесь то там изъеденная надписями. У полутораметрового изображения древнего мастодонта, выполненного в наскальной манере, он вспомнил доисторического человека с грифом на плече из праздничного шествия к подножию гильотины. Жаль, Илья Ильич так и не понял, что его заветная мечта об оживлении здесь уже воплотилась, и что люди, которых он бросился спасать, и есть те самые оживленные техническим прогрессом идеальные существа.

— Пропускная способность не ахти, — подытожил свои измерения пришелец из космоса.

Гулкое эхо подхватило обрывок и понесло: «ахти», «ахти», «ахти».

— Ничего, нам хватило, — Синекура скривил бледные губы.

— Да, да, — Варфоломеев потрогал металлический косяк. — Ну и как же это происходит?

— А что, у вас там, — Синекура посмотрел вверх, — не изобрели такого чуда?

— Пока нет.

— И не нужно. — Главврач перешел на шепот. — Как происходило? Синекура устало махнул рукой. — Разве в этом дело? Вас же интересует, как ее обратно включить, чтобы побыстрее товарища вашего разлюбезного оживить. Но положим, оживите вы его, а будет ли ему от этого лучше? Да, да, не улыбайтесь, ведь это вокруг — только приемник, а дальше, извиняюсь, чистилище, реабилитационная комиссия, детектор лжи…

— Чего? — удивился землянин.

— Ну здрасте, атеист вы наш диалектический, нешто и библию не читали? Как же — грешники в одну сторону, праведники в другую. Это ж просто как ясный день, мы же в конце концов государство, хоть и демократическое. Казалось, у Синекуры из жидких волосенок полезли костяные рожки. — Мы же справедливость уважаем, но, конечно, какой-то суд должен быть, иначе что же получится — всепрощенчество к извергам прошлой жизни? Появится здесь, положим, какой-нибудь душитель всего светлого и передового, тупая диктаторская рожа, руки по локти в крови, — вы что думаете, сразу его в демократическое общество, живи вечно, мол, как все? А наказание, а? Справедливое, ведь при жизни он, собака, жил припеваючи, а что его потом прокляли, так ему, извиняюсь, там в почве было глубоко наплевать на презрение потомков. Или вы мечтаете, будто его муки совести терзать будут? Так сказать, кровавые мальчики мучить будут его? Черта с два! Кровавые мальчики — это для слюнтяев, интеллигентиков сопливых… — Синекура со значением ухмыльнулся. — Нет! Суд справедливый, суровый, пусть сначала перед народом ответит за свои маленькие слабости.

— А судьи-то кто? — не выдержал правнук девятнадцатого века.

— Ах, товарищ Петрович, товарищ Петрович, как вы это все норовите в корень вещей заглянуть, подковырнуть желаете нашу демократию. Что же, правильно, только дальше, дальше идите, дальше думайте: каково будет вашему другу-земляку Пригожину ответ держать перед народными представителями?

— Пригожин чистый человек.

— Ну да, конечно, чистый. Ха. — Синекура обрадовался доброму слову. Я уж здесь лет двадцать сижу, а чистеньких что-то и не встречал, дорогой мой товарищ. Наверняка какая-нибудь дрянь за ним числится, ну пусть не в мировом масштабе, а так, местная, локальная дрянь наверняка существует, иначе чего бы вы в космос полезли? Видно, что-то там на вашей земле не устраивало. А! — главврач еще сильнее разгорячился. — Может быть, вы там уже и в государственном масштабе нагадили? А? Нагадили, и бежать в пустующие пространства.

Синекура потихоньку напирал на землянина, подталкивая его своим горячим дыханием к центру приемника. Там, в центре сталкивались отраженные от плоских стен дребезжащие слова главного врача. Казалось теперь, со всех сторон к нему подступают многочисленные Синекуры, брызжут слюной, пыхтят угарным газом, прут, давят железным логическим потоком.

— Постойте, — пытался остановить этот напор землянин. — Обитатели эксгуматора не пропущены судом в Центрай? Что же они преступили?

— Конечно, — Синекура удивлялся недогадливости пациента. — Вот Феофан хотя бы, он же с виду добряк-философ, эпикуреец души и тела, а знаете ли, на руку не чист. В той прежней жизни до смешного жаден был, у мамаши родной золотые застежки с нижнего белья сдергивал, да-да, не улыбайтесь. Кстати, вы посмотрите, когда вернетесь, не пропало ли чего из вещей, он и сейчас промышляет. А Мирбах-то, электротехник наш доморощенный, душа у него не поет. Где уж душа будет петь, тоже мне, изобретатель беспроволочной гильотины. Вы спросите у него, что он сделал с Эльвирой Гребс, натурщицей, матерью его детей. Я уж не говорю о его преосвященствах…

— Как-то в вашем аду все перемешано.

— Отчего же? Именно кто по женской части, все на вашем этаже. Синекура захихикал и добавил: — В розовом круге любви и смерти. Так что вы хорошенько подумайте, стоит ли оживлять старика Пригожина.

— Так все-таки еще возможно? — с надеждой спросил землянин, загнанный в самый центр эксгуматора.

Синекура перестал смеяться и как человек, обладающий важной государственной тайной, многозначительно произнес:

— В принципе все возможно.

Варфоломеев придержал дыхание.