Мастер Альба

Урмулю зашили раны и замотали холстом, разрезанным на полосы. А после этого – Бэнсон удивлённо взглянул – Альба пригласил на стол и его.

– Но ведь я-то не ранен? – сказал Бэнсон, подходя к скорбному месту.

– Сейчас будешь, – зловещим голосом пообещал, уводя Урмуля, лекарь.

Все, кто присутствовал в этом просторном подвале, рассмеялись.

– Боль будет не сильной, – улыбаясь, тихо сказал Альба. – Вытерпишь.

Он уложил Бэнсона на спину и натёр его грудь какой-то гадко пахнущей мазью.

– Хорошее место. – Он похлопал по широкой, левой, чуть выпуклой плите Бэнсоновой грудной мышцы.

Затем приготовил фонарь, открыв боковую дверцу и положив возле него длинную тонкую щепку. Ещё поставил на край стола объёмистый кубок на высокой ножке и уютный, домашний, белого цвета кофейник с коротким носиком. Взяв из кубка какого-то порошка, Альба вывел им, высыпая Бэнсону на грудь, короткий овал. Потом зажёг от фонарной свечи лучину – и, сделав поднятым пальцем повелительный знак, – прикоснулся её горящим концом к овальной серой полоске. Шипенье, и треск, и быстрое пламя не оставили у Бэнсона сомнения в том, что порошок этот – порох. Сильно ожгло кожу, – но, – прав был мастер, – терпеть всё-таки можно. А Альба, едва лишь полоска перестала шипеть, быстро полил на неё чем-то бесцветным из белого глиняного кофейника. Боль сразу стихла.

– Вот, – сказал мастер, – прекрасное снадобье. Ожог заглушает, не дав даже вспухнуть. А след от пороха усиливает, затемняет. Завтра, когда всё подживёт, любой увидевший скажет, что грудь тебе жгли калёным железом.

Он продолжил свою кропотливую, затейливую работу. Бэнсон сообразил, что Альба выводит на нём какую-то надпись, но букв разобрать не сумел. И был совершенным образом изумлён, когда, закончив эту довольно-таки мучительную операцию, старый монах подвёл его к зеркалу. На груди, в три строки, темнела выведенная прекрасным почерком надпись. Но прочитать её можно было и не пытаться: не буквы впечатались в кожу, а слитные строки, нанесённые арабской вязью.

– Что же это значит? – спросил обескураженный Бэнсон, – слегка кривясь от запаха палёного мяса.

– Буквально, – ответил монах, – здесь начертано: “Собственность валидэ-султан”. То есть матери турецкого султана в Стамбуле.

– Где собственность? – недоумевал Бэнсон.

– Ты – это её собственность. Ты, полуголый, могучего сложения раб, с цепью на поясе, которого судьба с щедростью украсила нешутейными шрамами. И на голове, и на лице, и на теле. Ты – раб с клеймом, несущий на плече длинный шест с зелёным квадратом, на котором нашит белый турецкий полумесяц. Раб, немой и придурковатый. Раб, который даже если открыто убьёт янычара – то убьёт безнаказанно: сам паша не посмеет причинить какой-либо вред имуществу валидэ-султан. Только так, Бэн, ты сможешь невредимым пройти со мной по земле, где властвуют турки. Идти придётся в Багдад и там искать Тома с командой. Наши люди знают лишь то, что “Дукат” несколько недель назад ушёл из Басрийской бухты. Видимо, за выкупом или подмогой: из дворца Аббасидов так просто не вырваться.

– А как пройдёшь ты? – спросил Бэнсон.

– В виде вращающегося дервиша [27], – ответил Альба. – Скоро увидишь.

– И как же можно найти Тома в Багдаде?

– В Турции, Бэн, если есть деньги, можно всё. А денег Серые братья дадут – сколько потребуется.

– Когда пойдём?

– Прямо сегодня. Время дорого. Конечно, можно было бы вверх по Тигру на лодке или фелюге – но это самый предсказуемый путь. Здесь обязательно будет ловушка. Патер Люпус ушёл, и теперь у него и золота в избытке, и, надо полагать, серьёзное сопровождение.

– Так что же, он сейчас здесь? В Басре?

– Нет, Бэн. Здесь – лишь люди, торопливо, со страхом выполняющие его распоряжения относительно нас. Сам он направляется на запад, к Средиземному морю. Там наймёт корабль и поспешит в Англию, в монастырь Девять звёзд. После того, как выручим Тома, нам придётся выкуривать Люпуса из подземелья. Тяжкая, сообщу тебе я, работа. Не один год может занять.

– Так что же, – слегка дрогнул голосом Бэнсон, – уходим прямо сейчас?

– Не совсем, – понимающе качнул головой Альба. – Хорошо поедим, заготовим кое-какие бумаги и – попрощаемся с Гэри. Тобиас обещал, что в чувство её приведут очень скоро. И спать ей нельзя будет до вечера. Так что попрощаться успеем.

РОДНИК У ЧИНАРА

Как всегда бывает перед серьёзной бедой, ничто этой беды не предвещало. Яркое солнце, длинная лента дороги, лениво катящие арбы, серо-красная пыль.

Они шли порознь. Впереди – небольшого роста, в мохнатой, скрывающей лицо шляпе и рваном халате дервиш, за ним – в пятидесяти шагах – полуголый раб-европеец, могучего телосложения, с гладко выбритой головой и белыми полосками шрамов, и последним – немой янычар с повязкой на шее, способный лишь бормотать своё “Ур! Ур!”

Раб тащил на плече длинный шест с зелёным квадратом, на котором был вышит белый выгнутый полумесяц.