Масть

Дом был как дом… как обычный дворянский дом, не шибко богатый, но и не лачуга однодворца. Стены обтянуты бирюзовым ситцем, мебель под стать той, что у дядюшки в рабочем кабинете, – чуть ли не вековой давности. В гостиной круглый стол, даже пара картин на стенах… натюрморт с яблоками в вазе и пейзаж с рекой на закате.

– Тут ничего интересного, – заметил дядя Яник. – Пойдём-ка в людскую, там сейчас наш Алёшка, чую.

В людской, обширной и довольно чистой, с полатями вдоль стен, все и обнаружились – кроме разве что главы семейства, секунд-майора Терентия Львовича. За него была барыня Прасковья Михайловна.

Несмотря на почтенный возраст – середина шестого десятка, – старухой та не выглядела. Лицо гладкое, волосы под простецким голубым платком густые, тёмные, без намёка на седину. Руки скорее под стать крестьянке, чем изнеженной городской даме, – пальцы короткие, толстые и самую малость волосатые, точно гусеницы.

Барыня занималась обыденным, но немаловажным делом – секла своих дворовых. Суббота же! Посреди людской стояла широкая, некрашеная деревянная скамья, рядом, в дубовой кадке, ждали своего часа распаренные кипятком берёзовые розги. Садовник Трофим как раз вынул несколько, стряхнул капли на дощатый пол.

Остальные толпились в трёх шагах от скамьи, на которую, кряхтя, укладывалась пышнотелая кухарка Настасья. Барыня решила начать с неё.

– Галантное обхождение – дам пропускать вперёд, – шутливо произнёс дядя Яник, пока барыня самолично задирала кухарке подол.

Я поглядел, как тут синий мох. Растёт, ползучий, хищно шевелятся его безобидные на самом деле ворсинки, тянутся к людскому страху и боли. Но не сказать, чтобы мха тут были целые заросли. Видно, дворовые к такому давно привыкли, настоящего ужаса – как, скажем, при встрече с упырём или следователем из нашей Экспедиции – не ощущал никто.

– Видишь, Андрей, – пояснил дядюшка, – Прасковья Михайловна хозяйство ведёт отменно. Супруг, Терентий Львович, ей не помощник по причине пагубной страсти. Его потому сейчас тут и нет, что отлёживается в спальне – вчера в трактире на Никольской опять превысил всякую меру. Это подробность важная, тебе, может, в деле пригодится. Так что барыня, как видишь, одна управляется. Но управляется замечательно. Бережлива, аккуратна, чистоту соблюдает даже сверх необходимого. Всё у неё учтено, никакая вещь даром не пропадёт, всякая работа спорится. А как она солит огурцы! Таких огурцов, Андрей свет Галактионыч, ты нигде более не найдёшь! Мой тебе совет – огурцы покупай только у Прасковьи Михайловны!

По нему даже и не поймёшь, издевается ли, невинно ли шутит – или всерьёз обо мне заботится, чтобы внучатый племянничек не остался без самолучших огурцов.

– Суровая особа, – хмыкнул я. – У нас в Чернополье такого не водилось. Если мужик всерьёз проштрафился, запил горькую, к примеру, оброк не заплатил, церковную службу из раза в раз пропускал, батюшка его, конечно, посылал на конюшню. Но вот чтобы всех, да каждую субботу, – ему бы такое и в голову не пришло.

– Ну и сам помнишь, чем кончилось, – не щадя моих чувств, возразил дядюшка. – Крепостных людей нужно в кулаке держать, чтобы у них и малейшей мысли о неповиновении не возникло. Вот Прасковья Михайловна это понимает. Не умом – особого ума там, прямо скажем, нет, – но всем нутром своим. Потому и сечёт дворовых неукоснительно. И те, между прочим, обиды на неё не держат. Она строга, но и справедлива. Кормит их отменно, одевает сообразно погоде, а ежели заболеют – сама их лечит всякими травками.

– Неужто ведьма? – глупо пошутил я. Глупо, потому что по цветку её души сразу было видно: ни малейших задатков Иной там нет. Человеческое в ней всё, слишком человеческое.

– Она – нет, – деловито пояснил дядюшка, – а вот бабка её, Агафья, ведьмой как раз была. Слабенькой, шестой ранг. В Дозоре не служила, мирную жизнь вела, мужа рано схоронила, ну а когда внучка малость подросла, то стала учить её травяному искусству. Но силу свою передать ей не смогла, не способна к тому Прасковья. Очень Агафья, говорят, переживала по сему поводу.

Впрочем, слушал я его вполуха, потому что внимательно разглядывал дворовых – и прежде всего того, над кем надлежало мне потрудиться. То есть Алёшку.

Роста он для своих лет был среднего, на вид – обычный мальчишка. Худой, но не тощий, а жилистый… в точности как и я сам. Лицо малость конопатое, глаза серые с прозеленью, а прямые, отросшие чуть ли не до глаз волосы – нечто среднее между соломенными и рыжими. Слегка лопоух и, должно быть, стыдится этого. Я бы в его возрасте точно стыдился. Одет в добротную рубаху из некрашеной холстины и такие же штаны. Но босиком… видать, бережёт барыня обувь, велит дворовым в доме её снимать. Что ж, полы чистые, печи протоплены…

Гораздо интереснее Алёшкиной внешности оказался цветок его души. Ярко светились в нём лиловый страх, жёлтая тревога, малиновое любопытство… но обычный цветок, человеческий. Ровные лепестки, гладкие, нет тех длинных щупальцев, тех острых лучиков, что присущи цветкам Иных. И как же сие понимать?