Масштаб

– Если ты о веснаре, то те из них, кто выжил, имена сменили и подальше от дома перебрались. От тех мест, где их знали. Опять же, двадцать с лишним лет прошло, парнишка превратился в мужика, жизнью его покорячило… Так, бывает, люди меняются, что мать родная не узнает.

– Только зачем ему меня убивать? – спросил я растерянно.

– А ты, может, узнал бы, – заговорил маг, наконец-то оторвавшись от созерцания тарелки с мясом. – Ты, может, помнишь его, этого Усача. Или он боится, что ты его помнишь.

Я напряг память: кого я видел, вернувшись в Холмы? Кто видел меня? Смотритель в будке на станции. Продавец пива… Сборщик налогов – муж черноволосой Розы…

Хозяин и хозяйка безымянной гостиницы с йолльской лицензией на гвозде.

Хозяин гостиницы.

«Беги, Осот! Спасайся!»

– Значит, Крикун присылал слугу узнать, что с его постояльцем? – Я обернулся к Горчице.

Она подняла белесые брови:

– Ты на Крикуна подумал? Он вроде не местный. Семь лет назад приехал, гостиницу открыл, мне еще грозился, что разорит, мол. Разори-ил. – Она ухмыльнулась. – Какие-то приметы были у твоего Усача?

Я задумался. Не над приметами Усача. Над тем, как близко я могу подводить йолльского мага к тайному веснару. Не сказал ли я слишком много. Не проговорилась ли Горчица.

Мне вспомнилось лицо умирающего деда – с огромными удивленными глазами. «А йолльцы давали хорошие деньги. Трудно удержаться, понимаешь»…

Но Усач?!

Горчица смотрела на меня – ждала ответа. Брови ее сошлись, пролагая две глубокие морщины на переносице. Я подумал, что она старше, чем мне с самого начала показалось.

* * *

Перед маленькой безымянной гостиницей топтались лошади. Высился над плетнями одинокий всадник – офорл. Я почувствовал, как напрягся Аррф.

– Привет, соотечественник! – крикнул всадник по-йолльски. Нас с Горчицей он будто бы не заметил.

– Привет, соотечественник, – отозвался Аррф хрипловато. – Что, собственно…

– Медицинская служба, плановый рейд! Есть замечания, пожелания от наместника?

– Никаких, – ответил Аррф после паузы. – Доброй работы.

Из гостиницы вышли двое в черных плащах, каждый с медицинским чемоданчиком.

– Привиты? – спросил тот, что повыше, глядя мимо меня. Я закатал рукав, показывая давний круглый рубец. Рядом, иронично хмыкнув, поддернула рукав Горчица. Двое в черных плащах равнодушно скользнули взглядом по нашим отметинам.

– Было время, – Горчица говорила, по обыкновению, улыбаясь. – Взяли как-то меня, бродяжку, доблестные йолльские солдаты… Думала, убьют.

* * *

Девушка пролежала в канаве весь вечер, а в темноте попыталась вырваться из окружения. Долго ползла, задержав дыхание, прислушиваясь. Погружалась с головой в затхлую воду, пережидая шаги и голоса йолльских охранников. Она не понимала их язык: казалось, йолльцы разговаривают волшебными заклинаниями, лишенными смысла, но полными угрозы. Казалось, над головой у нее ходят огромные жуткие птицы, позвякивающие железными перьями.

Она выждала момент, вскочила и побежала. Была опасность, что ее достанут стрелой, но полночь стояла безлунная, темная. Девушка рассчитывала, что стрелок, умеющий посылать смертоносное острие в полет – на огромное расстояние, – промахнется в этот раз и позволит ей уйти.

В нее не стали стрелять. Ее догнали, скрутили руки за спиной и повели в поселок, где на заре поднялся крик, вой и плач.

Оцепление не выпускало никого. Щелкая кнутами, оскаленные солдаты выгоняли людей из домов – на площадь. Там, под навесом, стоял длинный стол, и трое людей в черном перебирали инструменты в железном ящике. Какой-то человек, йоллец, пытался что-то объяснять на языке Цветущей, кричал, пытаясь перекрыть гвалт, и так коверкал слова, что понять его было невозможно. В конце концов он охрип, махнул рукой и отошел в сторону.

Стремясь удержать толпу в повиновении, солдаты хлестали кнутами направо и налево. Кричали, ругались, но слов их все равно не понимал никто. Девушка, знавшая несколько слов по-йолльски, разбирала только «стоять», «растения», «ни с места»; прочие жители поселка, располагавшегося далеко от моря, с роду не говорили на языке чужаков и ничего не могли понять. Нарастал ужас: люди не знали, что с ними будут делать.

Потом взошло солнце, и началась экзекуция. Солдаты выхватывали из толпы человека – мужчину, женщину или ребенка – и волокли к столу, и там один из черных йолльцев всаживал иголку жертве в руку повыше локтя. После этого солдаты вдруг теряли к жертве интерес – наоборот, гнали с площади прочь, и многие, обезумев от испуга, не возвращались домой, а удирали подальше – в поля…

Когда девушку поволокли к столу, она вырывалась что есть силы и, извернувшись, укусила солдата. За это ее наотмашь хлестанули кнутом, а потом, повалив на стол, все-таки всадили в плечо иголку. Боль была слабее, чем ужас. Солдат, которого она укусила, бранился, обливаясь кровью, и еще раз ударил ее кнутом – напоследок…

Вечером йолльцы ушли, оставив людей в недоумении и страхе: что с ними теперь будет?