Маскарад чувства

— А? — спросил Бровкин, круто повернувшись в сторону остальных. — Слышали?

Он поднялся со стула и угрюмо уставился на Герасима Ильича.

— Прости нас, Герасим Ильич, и на добром слове спасибо.

Он согнул свои тумбообразные ноги и сделал вид, что хочет достать рукой землю.

— Спасибо… утешил… После таких слов никакого имения не надо. Ты, брат, нам всем подарил имение.

Он быстрыми, короткими шагами подошел к нему и обнял, звучно поцеловав.

Герасим стоял сконфуженный. Всем тоже сделалось вдруг неловко. Прозоровский, подергиваясь, вышел вперед и протянул ему руку.

— Полиция? — заговорил он. — Полиция не может. И никто не может. Я вам хотел сказать… Это…

Он забыл, что хотел сказать и только усиливался сжать ему руку.

— Что ж, — сказал Герасим, взяв у Прозоровского, наконец, руку и обдергивая рубашку. — Ведь мы полюбовно. Тут не закажешь. У меня ни к кому нет зла.

Все вдруг заговорили, делясь своими впечатлениями, но никто не слушал друг друга.

Скрипнула наружная дверь, и в комнату вошла высокая, сутулая женщина в нагольном тулупе и пестрой красной шали. Она набожно перекрестилась на лампадки и, поклонившись господам, сказала:

— Бог милости прислал. У всенощной была, в соборе.

Один ребенок сорвался со стула, подбежал к ней и крепко ее обнял, припав головой к животу.

— Вот мы и все в сборе, — сказал Герасим Ильич. — Не осудите.

Он солидно поклонился, давая знать, что тяготится дальнейшим пребыванием гостей. Все начали наперерыв с ним прощаться и жать руку.

По лестнице назад возвращались молча, молча же уселись у карточного стола.

— Ну-с, в банке полтинник, — сказал господин с актерским лицом и взял выжидательно в руки карты.

Вдруг из гостиной раздался пронзительный крик, один, другой, третий. Все кинулись туда.

Там, на диване, упав лицом на сиденье и обхватив голову руками с судорожно искривленными пальцами, бился в истерике Сергей Павлович.

XIX

Уже почти светало, но расходиться не хотелось. Пили чай, пиво и курили до одури.

В сизом тумане и желтом предутреннем освещении бродили охрипшие, возбужденные, уставшие фигуры.

Кто-то отворил форточку, и вместе с холодным воздухом ворвался протяжный звук фабричного гудка.

Кротов сидел против Ивана Андреевича и тонким, надтреснутым голосом негромко говорил:

— Я рад, что пришел… Скажу дома, что с Сергеем припадок… Конечно, она, то есть жена, беспокоится. Мы любим друг друга… слов нет…

Он налил себе еще стакан пива, и глаза его сделались обиженными.

— Но ведь наши женщины не могут вполне оценить любви… В этом пункте я согласен. В них живет эксплуататорский дух, жажда закабалить. Я вам сознаюсь.

Он снял очки и протер их.

— Да, женщина, если хотите, не понимает благородства. Она не доверяет и мучит. Я скажу вам откровенно…

Он понизил голос.

— Принято говорить, что я счастлив в браке. Нас ставят в пример.

Он надел очки и страдальчески посмотрел сквозь них на Ивана Андреевича.

— Но мы несчастны… оба. Понимаете?

Иван Андреевич сочувственно кивнул головой.

— Я — человек от природы занятой и деликатный. Я лучше смолчу, но это все ложится на сердце. Главное: бесцельность! Женщина вас мучит бесцельно. Она потом страдает сама, но мучит непременно, подло мучит. И это ложится на сердце. Вы понимаете меня?

Хотя Иван Андреевич не понимал, на что он намекает, но ему был понятен общий смысл его слов, и он кивнул головой.

— Вот я вам сейчас расскажу, но, разумеется, между нами. Пустяки, разумеется, а не могу забыть. Когда мы поженились и жили на даче, то на другой день пошли к обедне… так случилось. Было жаркое солнечное утро. И Сережа с нами пошел… брат ее, Сергей Павлович… Вот который сейчас плакал. Она раскрыла свой зонтик и передала мне, чтобы я над ней нес. Правда, дорога была пыльная, и она обеими руками подобрала платье. Мне было неприятно идти за ней этак, с зонтиком, и я ей сказал. Ничего обидного! И Сергей надо мной смеялся. А она обиделась, и это была наша первая супружеская ссора.

Он помолчал и придвинулся еще ближе.

— Потом бывало и обиднее, а этого вот до сих пор забыть не могу. Так и шел за ней две с половиной версты с зонтиком… точно в Китае или Индии. И это ложится на сердце. И так прошла жизнь. Я — человек от природы занятой и деликатный. Уступчивость в моей природе. Я люблю мир, но чем он покупается? Какой ценою? Вы понимаете?

Он пожал плечами.

— Женщина не ценит деликатности.

Он возбужденно замолчал.

— Скромность? — вскрикнул внезапно в противоположном углу Прозоровский. — У женщины? Ерунда или… как это? Самообман, оптическая абберация!

— Все-таки есть, есть, — говорил настойчиво лысый и желтый господин. — Вы почитайте у Дарвина. Тут закон полового отбора… женщина краснеет непроизвольно… природа тут преследует свои виды.

— А я вам говорю: она нарочно краснеет. У женщины нет стыда. Стыд только у этого…

— У мужчины, — подсказали ему.

— Этот Гаранька меня тронул, — продолжал Кротов.

Вдруг глаза его сузились, он таинственно пригнулся к Ивану Андреевичу и ядовито хихикнул:

— А как думаете, не наградил господин Прозоровский французскою болезнью этого беднягу Гараньку?

Он поднял брови выше очков и, вытаращив глаза, расхохотался.