Маска Лафатера

Вот небольшой катехизис лгуна, который усваивает Энслин, умудренный опытом своего самозванства.

Разумеется, любая история с двойниками достигает апогея и одновременно финала именно в тот момент, когда оригинал и копия встречают друг друга. Итак, Энслин возвращается к прежним скромным обязанностям в доме Лафатера.

Он жаждет внести в свою игру последний завершающий штрих. Довольно с него комедий положений и всех этих фокусов — он хочет вырваться из плена собственного «я», стать полностью другим.

Листок с заметками для Энслина:

Великое отчаяние.

Безумная смелость. Украденное легкомыслие.

Немыслимые условия.

Кривое зеркало, пустое зеркало. Неистовая тьма.

Опустошенная надежда.

Бойкое вращение в повседневности.

А потом? — Еще неизвестно!!!

Его внезапный уход.

Скрежет зубовный и слезы. Проклятия, обращенные к небесам.

Далее следуют всевозможные сцены. Вот Лафатер проходит по коридорам и комнатам своего дома, а Энслин, прячась в тени, следует за ним, прилагая все силы, чтобы уловить и усвоить каждое его движение, скопировать их. (Ср. с фрагментом Лафатера «Обезьяны». Там речь идет — с отчетливым намеком на актеров — об орангутангах — обезьянах, наиболее схожих с людьми: орангутанг, дескать, «…подражает всем человеческим жестам, но не совершает никаких человеческих поступков».)

У Энслина, разумеется, все по-другому. Будучи секретарем, он ведает всей корреспонденцией Лафатера. А поскольку переписка Лафатера с научным и прочим миром является единым целым, — собственно говоря, она и есть его жизнь! — Энслин исподволь начинает управлять этой жизнью. Он пишет письма, и в этом смысле он «правая рука» Лафатера; уничтожая письма, он становится его головой. Постепенно он так овладевает его нутром, что от самого Лафатера вскоре остается не более чем пустая оболочка.

В итоге Энслин до такой степени возомнил себя Лафатером, что его самоубийство — по сути, не что иное, как «убийство» Лафатера, избавление от заблуждений и экзальтированности физиогномики.

Примерно так, в общих чертах, мне теперь представлялся фильм. Единственная проблема, не дающая покоя, — та незначительная деталь: неснятый башмак.

Я даже книги о старом оружии просматривал, но как мог человек, обутый в башмак, нажать на спусковой крючок ружья, оставалось для меня загадкой. Одного лишь крохотного фрагмента не хватало мне для целостности общей картины.

Глава пятнадцатая

Прежде чем продолжить путешествие, я должен был провести две встречи с читателями в пределах Штутгарта: предстояли лекция в Высшей Народной Школе и участие в литературном утреннике.

В школе я ограничился стандартной программой.

При входе в здание я изучил общий план мероприятий — посмотрел, что еще интересного в нем значится:

Китайская кухня — легко и просто для каждого.

(Сверху розовым фломастером кто-то приписал «& каждой!»).

Введение в черно-белую фотографию.

Коралловые рифы Карибских островов (с последующей дискуссией).

Я не переставал удивляться этим сбрендившим людям, всегда готовым самосовершенствоваться в чем угодно. Не знаете, что делать дальше? Вот, пожалуйста, курсы чего-нибудь к вашим услугам.

Более или менее прилично ориентируясь в тексте, я имел возможность заодно разглядеть публику поподробней.

Лафатер в поздние свои годы — так гласят записи — «обладал лицами», но не воспринимал каждого в отдельности, а значит, ни одного не видел. Все для него слилось в единственное общечеловеческое лицо. Немудрено. Симптом — как у алкоголиков: те под конец тоже видят лишь одно — белых мышей.

Каждое лицо противоречиво само по себе.

В этом я и сам убедился.

Например, ни одно из присутствовавших в зале восьми лиц (в тот вечер, включая меня, нас было всего девять) не давало ответа на вопрос, какие глубинные причины могли подвигнуть его обладателя к тому, чтобы провести долгие часы под сомнительным лозунгом «Кочевники расставаний».

Мужчина в зеленой куртке. Кто знает, быть может, втайне он считал себя кочевником будней. Только об этом никто еще не знал! Включая и его самого. Не потому ли он здесь? Или вон та молодая женщина в первом ряду — возможно, специалистка по экстравагантным расставаниям, пожелавшая вооружиться еще парочкой хороших идей?

Все это не было написано у них на лицах.

И на моем, разумеется, тоже, ничего не прочтешь!

«Милые мои! — думал я, в то время как мои губы машинально двигались, продолжая читать. — Знали бы вы, кто здесь перед вами стоит — кое-как замаскированное чудовище!.. — Небось не столько бы на меня смотрели, сколько косились на ближайшую дверь».