Маска Лафатера

Этим вечером я, кстати, впервые уразумел всю полноту финальной фразы седьмой главы, которой я уже много раз заканчивал чтение «Кочевников расставаний». Глупая, всезнающе-фельетонистская ухмылка, с которой я обычно произносил эти слова, пропала бесследно, и наряду с еще свежим воспоминанием о Шаталке и Моталке в душе моей зародилось мрачное, глубокое понимание:

«Лишь будучи отшельником, можно стать истинным человеколюбцем».

Ровно через час и двадцать пять минут (я засек время) мое выступление подошло к концу.

Бурные аплодисменты, затем тишина. Можно даже сказать, гробовое безмолвие.

— Позвольте мне, дабы растопить лед молчания, задать вам первый вопрос.

Поднялся мужчина во втором ряду. Пока я читал, он то и дело что-то помечал, а теперь усердно разминал пальцы.

— Прошу, — ответил я и одним глотком осушил стакан.

— В третьей главе вы подробно описываете, как главный герой переезжает в другой город. Описание тонкое во всех деталях — мне очень понравилось. Но почему — это как раз и есть мой вопрос, — почему вы только попутно, вскользь упоминаете о «горестной потере»?

Я с неподвижным лицом уставился на спросившего. Горестная потеря?..

— Я хочу сказать, — добавил он, понижая голос, и снова поднялся, — что не могу себе объяснить, почему вы так… В некотором роде вы через это просто перешагиваете! Однако затем, в одиннадцатой главе, оно играет решающую роль…

— Да, мне ясен ваш вопрос, — резко перебил я, и мужчина поспешил опуститься обратно на стул.

Контратака, неожиданный переход в наступление — только это могло меня спасти! Верно, верно, черт побери! Я и сам то и дело спотыкался об это место.

— И на него есть несколько вариантов ответа, — тянул я, откидываясь на спинку стула.

— Во-первых… — я окинул присутствующих взглядом человека, не понимающего, почему он не слышит аплодисментов, — это… хм… только деталь. Она не казалась мне значительной.

Мужчина, высоко подняв брови, кивнул мне с видом заговорщика.

Ладно, но ведь ответ так до сих пор и не прозвучал. Каким же он будет?

Я склонился вперед, пристально глядя на своего чересчур внимательного слушателя, этого странного человечка «Сесть-встать»:

— Но заметьте: именно упоминание вскользь заостряет ваш интерес как раз на данном пункте. Читатель знает… — я кратко, но бурно прокашлялся, — что… этот момент… имел место. И вдруг я обхожу его стороной. Почему?

— Но вы вовсе не обходите его стороной! — упорствовал назойливый возмутитель спокойствия; на всякий случай вскакивать он на сей раз не стал. — В следующей же главе вы несколько раз задаетесь вопросом о пропавшем диктофоне.

— Вот как? Неужели? — Я огляделся с озорной ужимкой.

Диктофон? Диктофон? Он был зацепкой, но…

— Да, — сказал мужчина, но уже без прежней уверенности.

Видимо, он впал в сомнение: шутка это или я говорю всерьез? А я — я все не мог вспомнить, что там такое было с диктофоном; где-то он и правду фигурировал, но зачем?

— Вы вкратце упоминаете о нем. В придаточном предложении, когда в одиннадцатой главе главный герой пытается реконструировать свое пр…

— В придаточном предложении, — вырвалось у меня с оттенком язвительной укоризны.

— Да, — тихонько подтвердил мужчина.

— Вкратце? — спросил я неожиданно резко.

Он кивнул.

— Достаточно коротко, чтобы выглядеть недосказанностью?

Тут он замялся.

Я ринулся в наступление — заговорил голосом прокурора на перекрестном допросе в американском фильме пятидесятых годов.

— Итак, достаточно коротко, — я неумолимо уставился ему прямо в глаза, — чтобы можно было назвать это недосказанностью! Вы ведь со мной согласны, не правда ли?

Мужчина снова кивнул, на сей раз почти виновато.

Я же сурово кивнул в ответ.

Не стерпев, вмешался книготорговец: не могли бы мы открыть публике суть нашей «беседы знатоков»?

— Хорошо, — сказал я, — охотно, — и попытался бросить еще один косой, пронзительный взгляд на своего оппонента. Тот уже исчез: поспешил раствориться в толпе. Но, не желая так просто его отпускать, я высказал еще пару мыслей о том, что именно недосказанность чего-либо тем выразительней это что-то обрисовывает… Давний опыт, в немалой степени связанный с цензурой. Скрупулезно вырезанная деталь оставляет отверстие как раз необходимого очертания, и все такое прочее.

Чуть было не… — пропыхтел Шаталка, едва я успел закончить фразу. Да уж, подумал я. Чуть в угол не загнали.

Увы, нельзя сказать, что этот простоватый маневр, предпринятый с отчаяния, не отразился на дальнейшем ходе беседы.

— Возможно, здесь сыграл роль еще и ваш гэдээровский опыт? — поинтересовался хозяин заведения.

Я озадаченно взглянул на него, затем неопределенно покачал головой, надеясь тем и отделаться.

Возникла небольшая пауза.

— В ГДР вы подвергались преследованиям как автор? — внезапно спросила пожилая дама, немного отойдя от темы, но, видимо, решив внести в предыдущий вопрос окончательную ясность. Лицо у нее было совершенно багровое.

— Нет. — Я снова замотал головой. — Только не в ГДР.

Опять воцарилось молчание.

— Или вам трудно об этом говорить? — осведомился книготорговец тоном заботливого доктора.