С той ночи и начались дальнейшие странные события в доме моего двоюродного брата. Что бы ни было тому виной, всей долиной, казалось, овладела некая злобная сила. Посреди ночи я проснулся в убеждении, что в залитом лунным светом мраке подало голос что-то еще — помимо безостановочного крика козодоев. Я лежал и слушал, мигом сбросив остатки сна и не понимая, что именно разбудило меня, пока ток моей крови, казалось, не стал биться в едином ритме с нескончаемым плачем, вырывавшимся из тысячи птичьих горл, с этой пульсацией сфер!
И вот тогда я услышал — и стал слушать — и не поверил собственным ушам.
Какое-то пение то и дело переходило в завывания, но определенно со словами — на языке, которого я не знал. Даже теперь я не могу достаточно верно описать его. Представим, как радиоприемник настраивают одновременно на несколько станций, которые вещают на разных чужих языках, и вся речь безнадежно перемешана, — вот такую параллель можно, видимо, провести. И все же в шуме том слышался некий порядок; как бы ни старался, избавиться от этого ощущения я не мог. С криками козодоев смешивалась жуткая белиберда, которую я наконец расслышал. Напоминало это литанию, когда священник ведет речитатив, а прихожане бормочут ему в ответ. Звук доносился беспрерывно, в нем странным образом преобладали согласные, а гласные были редки. Самым разборчивым для меня оказалось то, что все время повторялось:
— Лллллллл-нглуи, нннннн-лагл, фхтагн-нагх, ай Йог-Сотот!
Голоса взмывали, звук достигал крещендо и взрывался на последних слогах, а козодои отвечали им ритмичной своею песней. Нет, птицы не переставали кричать — просто когда раздавались другие звуки, их плач как будто становился тише и отступал куда-то вдаль, а затем торжествующе поднимался и вновь обрушивался на меня в ответ на призыв ночи.
Хотя звуки были странны и ужасающи, больше пугали не они сами, а их источник. Доносились они из самого дома — либо из комнат сверху, либо откуда-то снизу. И с каждой минутой, пока я в них вслушивался, убежденность моя только крепла: это отвратительное пение шло из той самой комнаты, где лежу я. Словно сами стены пульсировали этим звуком, будто весь дом вибрировал неописуемыми словами; мне казалось, что само существо мое участвует в этой полной ужаса литании, и не пассивно — активно и даже радостно!
Как долго пролежал я в этом, почти каталептическом состоянии — не знаю. Но постепенно звуки прекратили вторгаться в меня; на краткий миг я ощутил, будто всю землю сотрясают шаги, удаляющиеся в небеса, — их сопровождало раскатистое трепетанье, словно все козодои разом поднялись с крыш и земли вокруг дома. Затем я впал в глубочайший сон и пробудился лишь к полудню.
Я с живостью поднялся, ибо собирался как можно быстрее продолжить расспросы остальных соседей. Кроме того, я намеревался еще порыться в библиотеке брата; однако в полдень вошел в кабинет, закрыл книгу, которую Абель читал, и небрежно отбросил прочь. Я целиком и полностью сознавал, что делаю, хотя намерение читать ее дальше меня не оставило. При этом где-то на краю сознания во мне таилась упрямая, неразумная уверенность: я уже знаю все, что написано и в этой книге, и в остальных, разложенных тут и там по всей комнате, — и
Но видение пришло и погасло, как та картинка, что вспыхивает на экране, а откуда пришло оно, я сказать не мог. Оно было так кратко, так моментально, что когда все кончилось, в комнате еще отдавалось эхо падения книги. Я был потрясен, ибо в единый миг понял: в видении моем не было никакого смысла, однако его значение превосходит не только этот домик или долину, но и весь мир, который вообще был мне ведом.