Маска Ктулху

Ни в одном окне не горел свет, и я уже было подумал, что выбрал неудачное время для встречи со своим будущим нанимателем. Однако не успел я поднять руку, чтобы постучать, как дверь распахнулась и я оказался лицом к лицу с пожилым господином с длинными белыми волосами и гладким, чисто выбритым лицом, на котором выделялись четко очерченный, выступающий подбородок, крепко сжатые губы и прямой римский нос. Его глаза полностью скрывались за очками с глухими темными стеклами, закрывающими их даже сбоку.

— Доктор Шрусбери?

— Да. Чем могу служить?

— Меня зовут Эндрю Фелан. Я пришел по вашему объявлению в «Сэтердей ревью».

— Ах да. Входите. Вы пришли вовремя.

Я не придал значения этому замечанию, решив, что доктор, по-видимому, кого-то ждал — как позже выяснилось, так и было — и просто хотел сказать, что я выбрал подходящее время для встречи, то есть что мы успеем переговорить до того, как придет его ожидаемый посетитель. Мы прошли в полутемный холл, где мне пришлось двигаться чуть ли не на ощупь, и вскоре оказались в кабинете — большой комнате с высоким потолком и множеством книг, не только расставленных на полках, но и разбросанных на полу, на стульях и письменном столе. Жестом предложив мне сесть, профессор уселся за письменный стол. И немедленно начал засыпать меня вопросами.

Читаю ли я на латыни? А по-французски? Да, читаю вполне свободно. Умею ли я боксировать? А как насчет приемов джиу-джитсу? К счастью, я умел и то и другое. Особое внимание профессор уделил моему воображению — он несколько раз задал мне вопросы, которые, судя по всему, позволяли выяснить, легко ли меня напугать. Профессор объяснил это тем, что ему случается предпринимать экспедиции в странные, труднодоступные места, где легко можно стать жертвой какого-нибудь бродяги или убийцы, поэтому ему требуется не только секретарь, но и личный телохранитель на тот случай, если вдруг — что, впрочем, маловероятно — возникнет такая необходимость. Умею ли я стенографировать? Я ответил, что да, довольно хорошо. Профессор выразил надежду, что я также имею представление о том, что такое диалекты, и был весьма доволен, когда я ответил, что изучал филологию в Гарварде.

— Вас, вероятно, удивляет, — сказал он, — что я придаю такое значение вашему воображению. Видите ли, мои исследования и эксперименты носят настолько необычный характер, что мне требуется помощник без воображения, дабы он не начал строить самые невероятные догадки относительно будущих результатов. Честно говоря, мне бы этого очень не хотелось.

Через некоторое время что-то в поведении доктора Шрусбери начало меня настораживать, хотя что именно, я не понимал. Возможно, это ощущение возникло у меня потому, что я не видел его глаз; и в самом деле, трудно говорить с человеком, глядя в черные глухие стекла, за которыми ничего не видно. Впрочем, нет, дело было не в очках, а скорее в моем психическом состоянии. Если бы тогда я послушался своего внутреннего голоса, то немедленно покинул бы дом профессора. В нем царила какая-то странная атмосфера, и не нужно было обладать богатым воображением, чтобы это понять; в комнате, где мы сидели, витала гнетущая аура страха, странно контрастирующая с запахом книг и старых бумаг, и меня не покидало ощущение того, что я оказался где-то в другом мире, далеком от мира людей, как будто я попал в дом с привидениями, стоящий в глухом лесу, или в неопределенное пространство на границе света и тьмы, а не сижу в старом ветхом доме на одной из улочек старинного Аркхема.

Словно угадав мои мысли, профессор сразу сменил тему и завел серьезный разговор о своей работе, словно мы уже стали союзниками в борьбе против чуждого всем истинным ученым докучливо-любопытного мира, который жадно набрасывается на начинающих или уже известных ученых, опутывая их труд и мысли липкой сетью недоверия и унижений. Именно поэтому, сказал профессор, он предпочитает работать с такими, как я, — людьми, свободными от всяких предрассудков.

— Многие из нас, — сказал он, — занимаются исследованиями в странных местах и ищут странные вещи, поскольку в жизни встречается еще много такого, о чем не осмеливаются думать даже величайшие умы нашего времени. Эйнштейн и Шредингер подошли к этому совсем близко, а недавно умерший писатель Лавкрафт еще ближе. — Он пожал плечами. — Впрочем, перейдем к делу.