– Нехорошо, что вы такие шутки рассказываете мне за приятным завтраком…
Потом голос его стал снова крепнуть, и он сказал серьезно:
– Увы, извините, без надзора… такую штуку оставить не могу.
Я согласился с ним, но подал мысль:
– Дело, Акакий Хрисанфович, только в мундирах. Шлите сколько угодно людей, но только в штатском.
– Вот это дело!.. И для вас, г. артист, я это с удовольствием сделаю.
Выпили еще по рюмочке. Пристав взял мохнатое полотенце, встал, прижал к животу, как мог вытер свою правую руку, протянул ее мне, уверил меня, что любит артистов, в особенности таких, которые из народа, и мы дружески расстались.
Я был в восторге. Все так хорошо удавалось. Уже расклеены афиши. Платные места уже все проданы, а 4.000 бесплатных мест делегаты уже унесли на фабрики. Наступает день концерта.
Все было бы хорошо, если бы в цирк Крутикова пошли только те, которые в лотерейном порядке получили билет. К сожалению, пошли и те, которые мест не получили. Пошли именно на концерт, а не на какую-нибудь уличную политическую демонстрацию, – пошли не скопом, а в одиночку. Как это всегда в России бывает, каждый из рабочих норовил «как-нибудь пробраться», «где-нибудь постоять». А так как правильно говорил мне пристав, что в Киеве рабочих было сотни тысяч, то улицы Киева к вечеру оказались запруженными народом. Не только улицы, прилегающая к цирку – все главные улицы города! Власти, естественно, встревожились, и на Крещатике появились войска.
Я, разумеется, испугался. Какую я заварил кашу!
– Я дал слово, что беспорядков не будет – обратился я к делегатам рабочих. Надеюсь, что рабочие меня уважают и не подведут.
Должен отдать справедливость рабочим, что они держали себя хорошо.
Все протекало мирно, но положение мое было все же в высшей степени щекотливое. Стало оно и трагикомическим, когда я убедился, что в цирке на спектакль и мне самому никак нельзя протиснуться через толпу. Кто же петь будет? Что делать?
К счастью, отель Континенталь, в котором я жил, прилегал стеной к цирку. И вот я и покойный мой аккомпаниатор Арсений Николаевич Корещенко, открыв окно в коридоре гостиницы, по карнизу и водосточной трубе спустились на крышу цирка. Этим задача, однако, не была решена. В самый цирк можно было нам проникнуть только тем же акробатическим способом через пробитое в крыше окно. Это мы и сделали.
Что было на улицах, я не знаю. Знаю только, что цирк был так набит народом, что зрелище принимало подавляющий и пугающий характер. Естественно, конечно, что концерт начался позже, чем было назначено.
Под оглушительный шум рукоплесканий я вышел на эстраду – овация длилась несколько минут. Когда оказалось возможным говорить, я обратился к публике с несколькими словами. Я напомнил, что за этот вечер, который я устроил с особым удовольствием, отвечаю перед всеми я. Что бы на нем ни случилось, ответственность ляжет на меня, ибо по моей просьбе уважаемые мною и благородные люди разрешили его. Нет даже нарядов полиции. Ответственность за порядок лежит на вас, господа!
Громогласное «ура!» было ответом на мое обращение. И я начал концерт.
«Духовной жаждою томим», – запел я, и с этого момента – я думаю все, а я в особенности – почувствовали какое-то новое дыхание жизни.
В течение концерта, в перерывах между одной песней и другой, во время «бисов», я много раз слышал возгласы то с той, то с другой стороны. Какие-то девицы кричали мне, «Варшавянку!» Какие-то хриплые голоса настаивали: «Интернационал!». Но – говорю это совершенно искренне – этих революционных песен я в ту пору не знал. До сих пор не знаю, что такое «Варшавянка», и только недавно, но зато очень хорошо, узнал, что такое «Интернационал». Но еще с юных лет, с озера Кабана в городе Казани, я знал, что существует рабочая песня – «Дубинушка» – что поется она с сопровождением хора, и что только куплеты поет солист – не солист Его Величества, конечно… И на просьбы рабочей публики мне казалось самым подходящим спеть именно эту песню. И я сказал, что знаю «Дубинушку», могу ее спеть, если вы ее мне подтянете. Снова вавилонское «ура!», и я запеваю:
– Эй, дубинушка, ухнем! – подхватили 5000 голосов, и я, как на Пасхе у заутрени, отделился от земли. Я не знаю, что звучало в этой песне, – революция пли пламенный призыв к бодрости, прославление труда, человеческого счастья и свободы. Не знаю. Я в экстазе только пел, а что за этим следует, – рай или ад – я и не думал. Так из гнезда вылетает могучая, сильная, белая птица и летит высоко за облака. – Конечно, все дубины, который подымаются «на господ и бояр», – я их в руке не держал, ни в прямом, ни в переносном смысле. А конца гнета я желал, а свободу я любил и тогда, как люблю теперь.