Маска и душа

Как то в Мариинском театре был дан оперный спектакль с моим участием для прапорщиков, молодых офицеров Красной армии. Шел «Севильский Цирюльник». Так как в этой опере я выхожу только во 2-м акте, то я в театр не торопился. Мне можно было придти к началу 1-го акта. Я застал на сцене еще говорящаго публике Луначарскаго. Прошел в уборную, и тут мне пришли и сказали, что Луначарский меня спрашивал, и дали при этом понять, что было неловко с моей стороны опоздать к его докладу. Я выразил сожаление, но при этом заметил, что меня никто не предупреждал о митинге перед спектаклем… В этот момент прибежал ко мне, запыхавшись, помощник режиссера, и сказал:

— Тов. Луначарский просит вас сейчас же выйти на сцену.

— В чем дело?

Пошел на сцену и в кулисах встретил Луначарскаго, который, любезно поздоровавшись, сказал, что считает справедливым и необходимым в присутствии молодой армии наградить меня званием Перваго Народнаго Артиста социалистической Республики.

Я сконфузился, поблагодарил его, а он вывел меня на сцену, стал в ораторскую позу и сказал в мой профиль несколько очень для меня лестных слов, закончив речь тем, что представляет присутствующей в театре молодой армии, а вместе с нею всей Советской России, Перваго Народная Артиста Республики.

Публика устроила мне шумную овацию. В ответь на такой приятный подарок, взволнованный, я сказал, что я много раз в моей артистической жизни получал подарки при разных обстоятельствах от разных правителей, но этот подарок — звание народнаго артиста — мне всех подарков дороже, потому что он гораздо ближе к моему сердцу человека из народа. А так как — закончил я — здесь присутствует молодежь российскаго народа, то я, в свою очередь, желаю им найти в жизни успешныя дороги; желаю, чтобы каждый из них испытал когда нибудь то чувство удовлетворения, которое я испытываю в эту минуту.

Слова эти были искренния. Я, действительно, от всей души желал этим русским молодым людям успехов в жизни. Ни о какой политике я, разумеется, при этом не думал.

Оказалось, однако, что за эту мою речь я немедленно был зачислен чуть ли не в тайные агенты Г.П.У. Уже некий пианист, бывший когда то моим закадычным другом, выбравшись заграницу из России, разсказывал всем, как низко пал Шаляпин. Если бы — заявлял он — к нему в руки когда нибудь попала власть, то он ни минуты не остановился бы перед наказанием Шаляпина, а формой наказания избрал бы порку… А некий зарубежный писатель, также до некоторой степени мой бывший приятель, а еще больше шумный мой поклонник, в гимназические годы проводивший ночи в дежурствах у кассы, чтобы получить билет на мой спектакль — с одобрения редакторов копеечных газет и грошевых мыслей — разсказывал в печати публике, что Шаляпин сделался до такой степени ярым коммунистом, что во время представления в Мариинском театре «Евгения Онегина», играя роль генерала Гремина, срывал с себя эполеты и для демонстрации бросал их в партер, приводя этим в восторг солдатскую публику…

Все такие слухи создали обо мне среди живущих заграницей русских мнение, что я настоящий большевик, или, по крайней мере, прислужник большевиков. Чего же — недоумевали люди — Шаляпин покинул столь любезную ему власть и уехал с семьей заграницу? И вот, когда я приехал в Париж, один небезызвестный русский журналист, излагая свои точныя соображения о причинах моего выезда из России, обяснил их русской читающей публике весьма основательно:

— Появление Шаляпина в Париже очень симптоматично, а именно — крысы бегут с тонущаго корабля…

79