Маска чародея

Все дни напролет с утра до ночи я просиживал за работой на одном из балконов нашего дома — нет, моего дома — марая бумагу и в утренней сырости, когда тает туман над рекой, и на жарком полуденном солнце; меня загоняли в дом лишь сгущавшиеся тени и поднимавшиеся с болот тучами москиты. Я писал основательно, стараясь по мере своих сил описывать все, что вспоминал, почти не прерываясь, пока наконец перед закатом не откладывал перо, чтобы понаблюдать за садящимся в тростники солнцем в ожидании знамения или пророчества, которые могли явиться в бесконечном разнообразии цветов и теней. Но ничего не происходило. Спускались сумерки. Появлялись москиты. И опасность встретиться с эватимом.

Наступили голодные дни. Никто больше не оставлял корзин с едой под дверью, а у меня даже и мысли не возникало отправиться в город. За причалом постоянно стояли сети, и иногда мне даже удавалось что-то поймать, но чаще всего приходилось довольствоваться нехитрыми запасами, оставшимися в доме: черствый, как камень, хлеб, немного копченого мяса, напоминавшего по вкусу старый кожаный ремень, сушеные фрукты. Я уже начал казаться себе призраком, таким же, как и все остальные члены моей семьи: дух бродит неизвестно где, ну а что с телом, в общем, неважно…

Зачастую я вообще забывал поесть и, поднимаясь от своей писанины, шатался как пьяный — собственное тело меня не слушалось. Сам себе я напоминал полую бумажную фигурку, качавшуюся из стороны в сторону и едва не сносимую порывами ветра. В таких случаях я лишь бессильно хватался за перила и ждал, пока головокружение пройдет.

К концу лета я полностью закончил черновик своей истории и начал переписывать ее на лучшую тростниковую бумагу, особенно старательно вырисовывая заглавные буквы. Если мне удавалось полностью сосредоточиться на работе и ни на что не отвлекаться, рука у меня была твердой. И это меня вполне устраивало. Пока я писал, я не страдал от неудовлетворенности собой, так как мою историю, казалось, рассказывал кто-то другой, какой-то воображаемый Секенр. Возможно, я даже знал его когда-то, давным-давно, но я им не был. Я был не героем книги, а простым каллиграфом.

Ложь, сплошная ложь. Чародей Секенр, а поверишь ли ты сам хоть слову из написанного тобой?

Нет, невозможно. Иногда мои страхи непроизвольно прорывались наружу, и мне оставалось лишь покрепче закрыть глаза и попытаться загнать их обратно, в ту маленькую клетку, которую я сам выстроил в собственном разуме. Я падал навзничь и плакал. Я стучал кулаками по балконным перилам, по стене или по полу, но не мог обмануть никого, по крайней мере, самого себя.

Ничего, по правде говоря, не изменилось. Наследие Ваштэма камнем висело у меня на шее.

Говорят, чародей никогда не умирает полностью. Просто его тело перестает существовать, и он становится невидимым для глаза простого смертного. Но он по-прежнему прячется на задворках мысленного зрения, там, в тени. Он проскальзывает между досками пола, между закрытыми ставнями, сквозь замочную скважину запертой двери. Ты открываешь книгу, а он затаился на странице, спрятавшись между буквами, как крохотная, но страшно ядовитая змея в букете цветов. Он выжил, пусть даже лишь в снах, его неупокоенный дух вновь и вновь возвращается из затянутой туманом Лешэ. Даже Сюрат-Кемаду не поглотить его до конца.

И магия тоже никогда не исчезает полностью. Она может бесконечно ослабеть, как эхо в горном ущелье, но чуткому уху все равно удается различить его слабые отклики.

Итак…

Ночью дом раскачивался и скрипел, как корабль на якоре. Часто я просыпался, прислушиваясь к его таинственным звукам. Их можно было принять и за шорох шагов, и за шепот, и за чавканье бревна, застрявшего в мягком речном иле. Иногда, проснувшись, я вставал и бродил по комнатам. В углах мелькали, исчезая из поля зрения, призраки.

Однажды утром в кладовке я наткнулся на старушку. Она негромко напевала, занятая каким-то непонятным делом — казалось, она пряла невидимую нить.

Я подошел и заговорил с ней. При моем приближении она так и не подняла глаз и не оторвалась от своего занятия. Я тронул ее за плечо и ощутил в руках нечто менее материальное, чем паутинка, но все же что-то там определенно было. И вдруг — ничего, пустота. Я так никогда и не выяснил, кем она была.

Вечером того же дня похожий на труп гость — о, как я боялся их в детстве! — один из многочисленных посетителей отца, которых я видел лишь через щель в двери спальни, один из тех самых, выполз из реки на балкон и приник к окну, где я сидел с книгой.

— Ваштэм… — позвал он, и от его голоса повеяло холодом зимнего ветра.

Я поднял глаза и медленно закрыл книгу, не показывая ни страха, ни удивления.

— Я не Ваштэм.

— Ничто не забыто, Ваштэм. Твой новый облик не скроет тебя от ищущего взгляда.

Тварь придвинулась ближе. Речной ил и черная слизь капали с нее прямо на обложку книги. Я хладнокровно вытер ее рукавом и отложил книгу в сторону.