Читаем Машины зашумевшего времени полностью

…Мой Одиссей — есть символ всех времен.Вы все подохнете, он передастВетвь человечества грядущим людям.А вы, ребята, просто матерьялДля прихоти истории всемирнойИ нет у вас ни речи, ни лица,Ни выдумки.                  Простые организмы,Назначенные лишь для истребленьяДругих, сложнейших[493].

Луговской приводит литературный инструментарий в соответствие со своим изменившимся взглядом на историю и начинает использовать элементы, влияние которых в советской культуре 1930-х годов было ограничено, — принципы монтажа (логически не связанные друг с другом назывные предложения и резкая смена масштабов изображения, от «крупного плана» — к «общему») и сложную, физиологически окрашенную метафорику, явственно напоминающую стихотворения О. Э. Мандельштама периода сборника «Tristia»[494]. Эта перекличка не случайна: в прозаический набросок, ставший основой для стихотворения «Берлин 1936» и написанный в 1936–1943 годах (по-видимому, в два приема: основная часть — в 1936-м, меньшая — в 1943-м[495]), Луговской включил дословную цитату из стихотворения Мандельштама «Декабрист» (1917): «Шумели в первый раз германские дубы»[496].

В отличие от поздних Клуциса или Эля Лисицкого Луговской не ресемантизирует монтаж как средство прославления Сталина и советского строя, но усиливает его способность представлять кризисные состояния индивидуальной биографии и истории общества.

За ширмами лежит полуяванка —Лет девяти.                  Восстание на Яве,Дожди и пулеметы.                             Очень дикиВот здесь зубные щетки, паста, мыло…[…]Альбомы, подвиги, потоки света,Что некогда упали на людей,Сидящих рядом.                        Подвиги былыеВ суровом оформленье.                                    Те же лицаНа фотографиях.                         Последний часПеред расстрелом. Избавленье. Ветер.Машина. Гавань. Южная заря.А на стене — рекламы пароходов.Лиловый сумрак дальнего причала.Великолепье Зондских островов.(«Обычная гостиница», 1943–1956[497])                                   …Ночь Берлина,Дурацкие седые лампионы,Висюльки фонарей, собачья старостьИ сон о девятнадцатом столетье,Могучем, толстом, радостном уюте,Достойно бородатом.                               «Stille Nacht» —Святая ночь.                    Раскормленные елки…[…]Кружились вальсы. Маленькие рукиБродили по горшочкам с резедой.Кипела вся германская кастрюля,И шейки там гусиные носилисьВ безумном кипятке,и Вагнер пилСтаканами спокойное столетье.(«Берлин, 1936 год» [первоначальное название —«Берлин 1936»], 1943–1956[498])

Отдельного обсуждения заслуживает вопрос о том, насколько такая «нарезка» вообще характерна для композиции больших стихотворений, писавшихся по-русски белым пятистопным ямбом после «Вольных мыслей». В целом резкие смены темы в таких стихотворениях можно наблюдать и у других авторов — современников Луговского: у Анны Ахматовой в «Северных элегиях», у Георгия Шенгели в стихотворениях 1920–1930-х годов. Однако только у Луговского чередующиеся фрагменты настолько невелики по объему, а контраст между ними настолько подчеркнут, что повествовательный метод в его стихотворных монологах может быть осмыслен как монтаж.

На аналогичном принципе основаны и прозаические наброски Луговского, напоминающие сценарную «раскадровку» неигрового — или, как бы сказали тогда, видового фильма:

Перейти на страницу:

Похожие книги

Эра Меркурия
Эра Меркурия

«Современная эра - еврейская эра, а двадцатый век - еврейский век», утверждает автор. Книга известного историка, профессора Калифорнийского университета в Беркли Юрия Слёзкина объясняет причины поразительного успеха и уникальной уязвимости евреев в современном мире; рассматривает марксизм и фрейдизм как попытки решения еврейского вопроса; анализирует превращение геноцида евреев во всемирный символ абсолютного зла; прослеживает историю еврейской революции в недрах революции русской и описывает три паломничества, последовавших за распадом российской черты оседлости и олицетворяющих три пути развития современного общества: в Соединенные Штаты, оплот бескомпромиссного либерализма; в Палестину, Землю Обетованную радикального национализма; в города СССР, свободные и от либерализма, и от племенной исключительности. Значительная часть книги посвящена советскому выбору - выбору, который начался с наибольшего успеха и обернулся наибольшим разочарованием.Эксцентричная книга, которая приводит в восхищение и порой в сладостную ярость... Почти на каждой странице — поразительные факты и интерпретации... Книга Слёзкина — одна из самых оригинальных и интеллектуально провоцирующих книг о еврейской культуре за многие годы.Publishers WeeklyНайти бесстрашную, оригинальную, крупномасштабную историческую работу в наш век узкой специализации - не просто замечательное событие. Это почти сенсация. Именно такова книга профессора Калифорнийского университета в Беркли Юрия Слёзкина...Los Angeles TimesВажная, провоцирующая и блестящая книга... Она поражает невероятной эрудицией, литературным изяществом и, самое главное, большими идеями.The Jewish Journal (Los Angeles)

Юрий Львович Слёзкин

Культурология