Маша и Медведев

— Нравится что? Быть прислугой? Дипломированной домоправительницей? Пройдет еще пара лет, и ты полностью дисквалифицируешься. Кто возьмет тебя на работу? И кем? Кухаркой? Горничной в отеле? Официанткой?

— Что за глупости, мама! Я знаю два языка…

— Эта воронка затягивает. Стоит только попасть, и уже не выберешься. Твой муж достаточно богат, чтобы нанять прислугу, а не делать ее из собственной жены.

— Но мне нравится готовить! Зачем мне кухарка? Я хочу сама заботиться о своем муже.

— Домашняя хозяйка никому не интересна, и первым это понимает именно муж.

— Ты думаешь, я стану интересней, если начну полдня толкаться в метро и работать на чужого дядю? Я много читаю, общаюсь с умными людьми, не хожу в засаленном халате и мою голову, если ты это имеешь в виду. Я счастлива, мама! Разве не это главное в жизни?

— Надо думать о будущем!

— То есть в муках ковать свое гипотетическое завтра? А я хочу жить сегодня. Сейчас!

Значит, знала Катя, что жить ей оставалось недолго и счастье будет коротким? И спешила успеть вперед нарадоваться за всю не выпавшую на ее долю жизнь, взять из нее в коротенькое сегодня отмеренное на долгие годы счастье? Но ведь мечтала, строила планы на эти самые годы. Выходит, все же не знала, не чувствовала неумолимо надвигающегося конца? Или не могла поверить…

Но мысли эти пришли к нему уже потом, много позже, вместе с воспоминаниями, которые тогда еще были жизнью.

Катя-Катерина, девочка-мечта, не успевшая стать привычкой. Маленькая фея, случайно залетевшая в его дом. Ушла — и звезды погасли. Он один бредет в темноте. «Жизнь во мгле». Кто это написал? Звучит красиво…

«Цветы, посаженные тобой, растут…» Откуда это? Все уже было на земле, повторяясь многократно, но каждый заново открывает для себя и боль, и радость. Пришла его очередь.

Растут на даче цветы, посаженные Катей, и каждую весну всходит посеянная ею трава, теснятся на полках книги, которые она читала, и потихоньку выцветает на солнце покрашенный ее руками забор.

Вот она оглянулась, вся перемазанная зеленой краской. Вот зажигает свечи и смотрит на него лукаво, и лицо ее таинственно озаряет колеблющийся язычок пламени. А вот кидает в него снежком и звонко хохочет, пока он не опрокидывает ее в сугроб, и они долго целуются в мягком сыпучем снегу.

Мгновенные вспышки памяти, как фотографии, любовно подобранные в семейном альбоме.

Она звала его Дима, единственная из всех, именно потому, что это подчеркивало его безраздельную ей принадлежность.

— Знаешь, — говорила она, — я так тебя люблю! Если с тобой, не дай Бог, что-то случится, я тоже умру. Потому что у меня больше ничего не останется…

Но случилось с Катей. А он, Митя, продолжает жить. Как мальчик Кай — с кусочком льда вместо сердца.

22

Маруся тихо поднялась и прошла в свою комнату. Она уже лежала в постели, когда Митя осторожно стукнул в ее дверь.

— Маша, ты спишь?

Она не ответила…

* * *

Первого января сразу после обеда Митя уехал. А второго засобиралась в Москву и Маша.

— Что же ты с Дмитрием не поехала? — удивился Василий Игнатьевич. — Будешь теперь маяться на перекладных.

— Получу в Иванове свою тысячу, оформлю доверенность, а вечером на автобус. А может, поездом поеду, посмотрим.

— Возьми деньги, которые Митя оставил.

— Нет, не возьму…

— Ты что, дочка, слышала наш разговор? — догадался Василий Игнатьевич.

— Слышала…

— Уж ты прости его, дурака.

— А за что? Он передо мной действительно ни в чем не виноват. А сердцу ведь не прикажешь…

…В московском автобусе было холодно, не переставая плакал ребенок и громко храпел какой-то дядька.

Маруся откинула кресло в надежде немного подремать. Но разве уснешь, когда в голову лезут всякие мысли? Наконец ребенок замолк, а дядька, видимо, пробудился, и в тускло освещенном салоне повисла долгожданная тишина, наполненная тихим гулом мотора и ровным дыханием спящих пассажиров.

Маруся поплотнее запахнула шубку, закрыла глаза и не заметила, как заснула.

И приснился ей странный сон. Будто идет она бескрайним снежным полем, и видна уже вдали маленькая деревенька — черные избы утопают в снегу по самые крыши. Вдруг, подобно гигантским птицам, опускается с неба волчья стая. И она, цепенея от ужаса, падает в снег, но тот не прячет, выталкивает на поверхность, словно морская соленая вода. А волк уже рядом, смотрит пронзительными глазами. Маша хочет бежать и не может — ноги вязнут в глубоком рыхлом снегу. Волчья морда все ближе, ближе, и видит Маша — лицо-то человечье, и понимает, что это Монин! И хочет ударить по небритой щеке, оттолкнуть, но руки как ватные — не поднять. А тот уже обнимает ее, щекочет мягкой душистой шерстью, и Маше приятна запретная ласка, потому что это и не Монин вовсе, а Митя. И знает, знает Маша, что нельзя ей больше ему доверяться, но сама остановиться не в силах и только просит его, умоляет:

— Не надо, Митя! Не надо!..

— Просыпайтесь-ка, милая барышня! Плохой, видно, вам сон приснился?

Маша с сожалением открыла глаза.

— Сама не знаю, плохой ли, хороший…

— Ну, простите великодушно, если ненароком хорошему помешал.