Мартон Андришко, бургомистр

– Этот товарищ, к слову сказать, член социал-демократической партии и, возможно, совсем неплохой человек. Я его не знаю. Но разве нам недостаточно того, что он угоден нашим врагам и реакции? Уже из одного этого мы со всей очевидностью можем сделать для себя вывод, что данный товарищ, то ли из-за своей слабости, то ли из-за плохих побуждений, то ли по каким-то иным причинам, не подходит нам. Не так ли? Нельзя быть, товарищи, одновременно полезным и нам и реакции! Таких людей нет!

– И, видите ли, – сказал он в заключение, – они обещают сохранить все это в тайне, требуют молчания и от других, чтобы тем временем иметь возможность беспрепятственно распространять свои клеветнические измышления. Они говорят о валютных махинациях, чтобы отвратить рабочих от той надежной опоры, какой является для них городская управа. Каким-то старым, разбитым драндулетом они хотят замазать глаза рабочим, перетянуть их на свою сторону и использовать для своих низких целей… Вот так обстоит дело. По крайней мере я так его себе представляю и потому предлагаю, чтобы и вы, товарищи, хорошенько и основательно призадумались… А уж потом решайте, выносить ли вам благодарность, переизбрать ли состав заводского комитета и так далее. Сабадшаг![4]

Только теперь, впервые за все собрание, бурно и единодушно вылились наружу чувства рабочих. Товарищ Мере высказал то, что интересовало каждого, что чувствовал и носил каждый в своей душе. Когда он закончил, в зале поднялось сразу тридцать рук. Выступления были страстными, и теперь уже не нужно было никого уговаривать взять слово, не осталось таких, кто сомневался бы и предпочитал молчать.

Собрание продолжалось до десяти часов вечера. Судьба заводского комитета была решена. Секретарь соцдемов выходил из себя от злости, глаза его метали молнии.

– Товарищ Мере, я… я просто не нахожу слов! Вы вели себя непартийно, ваше выступление было направлено против рабочего единства. Я сообщу об этом в ЦК. Не знаю, не знаю, что и сказать!

– А скажите то, что вы недавно сказали: глас народа – глас божий!

В тот вечер, когда на заводе проходило собрание, у Сирмаи собрались друзья, чтобы отметить день его рождения и свою победу. Молодежь танцевала в гостиной, мужчины в комнате Сирмаи настраивались на сытный ужин. Они выпили, наверное, уже по второй, если не по третьей рюмке, и язык у Альбина Штюмера начал заплетаться.

– Йожика! – расплылся он в широкой, до ушей, улыбке и поднял рюмку. – Дай бог тебе доброго здоровья и многих, многих успехов в…

Сирмаи оставался серьезным.

– Мне хотелось бы, чтобы вы, господа, не усыпляли себя тем, что теперь все пойдет гладко. Предстоит борьба, и эта борьба будет нелегкой. Уж больно привыкли «проли»[5] понимать под хорошим только то, что им хорошо… Одним словом… предстоит еще упорная борьба!

– Мы всегда будем с тобой, дорогой Йожика, не подведем!

– Соцдемы уже ставят на Марковича. С расследованием дела тоже все будет разыграно как по нотам! Можно считать, что с Андришкой покончено. С крестьянской партией не должно быть особых трудностей…

– Хороший парень этот Чордаш, хороший! Вот увидите, снова восстановится порядок. Каждый получит место, к руководству придут знающие свое дело, надежные и опытные люди. Все будет как надо! Маятник у часов, видите ли, качается и вправо и влево, но в конце концов он все-таки останавливается и окончательно повисает посредине. Такая буря…

В этот момент в дверях появился Фери Капринаи с Гиттой. Они танцевали.

– Это хорошо сказано, дядюшка Альбин! – рассмеялся Фери. – Насчет маятника. Повиснет! Качается! Это точно! В конце концов все они будут висеть. Вон там будут висеть! – Он показал на деревья, видневшиеся за окном на небольшой площади. – Только, когда нужно будет их вешать, не забудьте меня! – и он громко, возбужденно захохотал.

– Этот Маркович поздравляет меня с днем рождения, – улыбнулся Сирмаи, взяв одно из писем, лежащих на столе.

Фери Капринаи снова зашумел:

– Маркович?! На первый случай сойдет! Пока здесь русские, о большем желать не приходится. Потом уберутся и Марковичи! Только – выдержка! Обо мне никто не может сказать, что я любил немцев, – никто! Я их ненавижу! Ну их к чертовой матери! При них и вовсе вздохнуть нельзя было! Но эти… этих, всю эту банду я…

Он немного рисовался перед Гиттой, потому что девушка, казалось, была сегодня не в духе, Руди Янчо, сославшись на простуду, отказался присутствовать на ужине и коротко, всего в двух строках, поздравил Сирмаи.

– Не о нем ли вы печалитесь, Гитточка?

– Ну, вот еще, печалиться! Меня просто бесит – такой щенок, а уже так нахально ведет себя! Простуда! Он, наверное, считает меня дурочкой! Меня просто выводит из себя его наглость и мое бессилие…

– Ну, теперь уже скоро… – Капринаи угрожающе усмехнулся. – Успокойтесь, Гитточка! У нас еще будет возможность расквитаться с этим сопляком!..