Мартлет и Змей

Подобной машины казни в Ронстраде никогда не видывали. Принцип ее действия был таков: стоило тросу до упора накрутиться на барабан, как балка с клювом вставала в вертикальную позицию. После этого выбивались крюки, тросы ослабевали, стальной клюв со свистом рассекал воздух и вонзался в деревянный жертвенник, попутно пробивая слабую плоть и дробя кости закрепленного на нем человека. Механизм был несколько хитрее, чем могло показаться с первого взгляда: занесенный «клюв» мог ударить по-разному, в четыре возможные точки: отсечь голову, пробить грудную клетку, распороть живот или же «пройтись» чуть ниже, в область паха, вызывая несовместимые с жизнью страдания. В зависимости от выбранного удара жертва либо умирала сразу, либо еще некоторое время отдавала душу в жутких мучениях. Здесь тоже была своя логика – создатели плахи верили в судьбу и не терпели случайностей: чем сильнее билась на алтаре жертва, тем болезненней была ее кончина. Само собой, казнь имела и мистический смысл – все принесенные жертвы посвящались расправившему черные крылья зубастому лебедю, что красовался на щитах и туниках создателей плахи…

Наконец вопли приговоренного переросли в истошный визг, присущий скорее забиваемой свинье, чем человеку, – высоко поднятый клюв со свистом понесся вниз, набирая скорость. Через пару секунд рельефное заточенное железо вонзилось в грудь, разворотив человеческую плоть и забрызгав все вокруг кровью. Руки цирюльника тут же безвольно обвисли на крестовине.

Собравшаяся на площади толпа беззвучно ахнула, многие поспешили прикрыть глаза руками от ужаса. Кое-кто упал в обморок, другие подались назад в неосознанной попытке ретироваться, но неумолимые воины в черных кольчугах угрожающе выставили копья и занесли мечи – по замыслу хозяев представления, приготовленное блюдо из мук, страха и крови жителям Теала следовало вкусить до конца.

–  Эанин Таэ! – скомандовал высокий страж в вороненом крылатом шлеме.

Двое воинов при помощи длинных копий с загнутыми крюками на остриях выхватили из толпы очередного приговоренного: черные смоляные волосы, карие глаза и смуглый оттенок кожи – все выдавало в нем представителя народа ар-ка, или, как их еще называли, цыган. Толпа на площади даже как-то выдохнула с облегчением – хвала Синене, следующим на смерть отправится не твой кузен или сосед, живущий в доме напротив, а всего лишь безродный ар-ка. Но взгляды, бросаемые цыгану вслед, были вовсе не злыми – напротив, сегодня горожане сочли бы за лучшее не вспоминать о присущей представителям ар-ка грубости натуры, хамоватости и им приписываемых (часто справедливо) вредительстве и воровстве. Сегодня всех, кто был на площади, роднило одно: страх, подкрепляемый ненавистью, перед жестокими убийцами, захватившими город и превратившими его размеренную жизнь в вырванный из грез какого-то безумца кошмар.

– Прощайте, братцы! – прокричал ар-ка, вися в руках тюремщиков, тащивших его к дыбе. Его безрукавка распахнулась, явив людям страшную резаную рану через всю грудь, из которой сочилась кровь, – храбрец явно не сдался эльфам без боя и сейчас едва пребывал в сознании. – Эй, малый! Проверь-ка упряжь! Да не забудь про оси и колеса! Мы к милосердной Аллайан, братцы, сегодня держим путь!

Сильные руки буквально вдавили ар-ка в крестовину дыбы. Раздались щелчки – ступни и кисти зафиксировались в железных оковах. Выдвинувшиеся снизу острия впились в измученное тело, заставляя хребет выгнуться, при этом подставляя грудь клюву.

– Запрягай… – только и прохрипел цыган.

Глава 10 «Милая Катарина»

Катарина, Катарина,
Где ты, дочь моя?
Твое имя, твое имя
Напеваю я.
Катарина, Катарина,
Ты в сырой земле.
Твое имя, твое имя
Лишь осталось мне.
Катарина, Катарина,
Каплями дождя
Твое имя, твое имя
Плачет для меня.
Катарина, Катарина,
Так люблю тебя.
Будем скоро мы с тобою
Вместе – ты и я.

«Милая Катарина».

Народная песня.

Неизвестный автор.

Исполняется под шарманку.

Считается классической мелодией для этого инструмента

День Лебединой Песни. За два часа до рассвета Баронство Теальское. Теал

По мостовой стелился блеклый предрассветный туман. Он, словно стая потерявших последний стыд крыс, клочьями растекался по переулкам, прошмыгнув мимо уличных лавок и навесов, нырял в щели между домами и даже, совсем уж ничего не страшась, неспешно поднимался над холодными серыми крышами. Бояться ему было нечего – он сам по себе был страхом, мокрым и липким, как выступивший на спине у приговоренного узника пот.