Март

Он не знал, о чем просить царя царствующих. Он знал лишь, за что благодарить царя царствующих. Но его молитва не была проникновенной: мешал перекосившийся бандаж и уже ломило колена холодом соборных плит.

В этом неумении «сконцентрироваться» Александр угадывал нечто большее, нежели недостаток религиозности. Он угадывал душевную дряблость. Он пошевелил губами, произнося какие-то слова, но ощущал смутную потребность в отмщении за собственное нравственное бессилие. И тут ему вдруг подумалось, что хорошо бы вот сейчас же совершить то, чего он вовсе не думал и не желал совершать, направляясь в Петропавловскую крепость.

Император вышел из собора. Конвойные казаки рывком вскочили в седла. Кучер Фрол грузно взобрался на козлы. Император, не взглянув ни на кого, уходил в другую сторону.

За Васильевскими воротами лежал заснеженный пустырь. За пустырем был ров с мостиком, стены Алексеевского равелина.

Подполковник, смотритель равелина, взял под козырек. В стариковских слезящихся глазах Александр заметил растерянность и недоумение. Александр обернулся, мановением бровей приказал Коху остановиться.

Отворилась калитка. Государь вошел в равелин вместе с комендантом и смотрителем.

То была крепость в крепости – одноэтажное приземистое строение треугольником. В середке треугольника был дворик с голыми деревцами.

Когда-то, при первом Александре, равелин находился в ведении военного губернатора. Николай подарил равелин Бенкендорфу, шефу жандармов, в придачу к Шлиссельбургу и Спасо-Евфимьевскому монастырю в Суздале. Николай поспевал повсюду: на войсковые смотры и дипломатические рауты, на любовные свидания с фрейлинами и маневры флота. Поспевал уследить и за полной изоляцией Алексеевского равелина. Когда управляющий Третьим отделением Дубельт заглянул однажды в равелин, Николай, узнав об этом, строжайше распек и Бенкендорфа и Дубельта: как смели? Как смели без его личного дозволения?!

Александр Второй был милостив: он разрешил пускать в равелин управляющего Третьим отделением. Правда, всякий раз с высочайшего согласия. Так же, как священника и крепостного медика.

Недавно Александру угодно было прочесть перечень лиц, содержавшихся в равелине с начала века. Исполняя его желание, чиновник Третьего отделения потрудился со тщанием: перерыл – «поднял», как говорят в канцеляриях, – множество жухлых бумаг и каллиграфическим почерком, изящество которого давно радовало императора, начертал список тех, кому довелось хлебать из оловянных мисок с меткой «А. Р.». В ровных столбцах значились декабристы – Бестужев Михайла и Пущин, Муравьев Никита и Муравьев-Апостол, Якушкин и Батеньков… Следующими были Буташевич-Петрашевский, Достоевский, Бакунин, Серно-Соловьевич, Чернышевский… И последним – некто без имени: «известный арестант».

К заключенным прежних времен Александр ничего не испытывал. Они давно получили свое полной мерою, да и почти все уж перемерли. Но «известный арестант»… О, тут было совсем другое. Этот представлялся ему олицетворением нынешних террористов, хотя этот и не закладывал мин. «Известный арестант» часто занимал его мысли. Александр старался вообразить муку заживо погребенного. Иной раз Александру казалось, что он и этот связаны незримыми нитями.

Вот уже семь лет изжил в равелине «известный арестант», или «нумер пятый», и семь лет, из месяца в месяц, император читал о нем рапорты коменданта крепости и Третьего отделения. Александр мог бы давно свести в могилу «нумера пятого», но Александр не желал его смерти. Другие пусть умирают на эшафоте, но не этот. Этот был его личной, неотторжимой собственностью, он приберегал «нумера пятого» с неизъяснимым, безотчетным упрямством.

Однако до сего дня Александр никогда не видел «нумера пятого». И только нынче, в соборе, стоя на коленях перед иконостасом с двадцатью девятью иконами, стоя на коленях рядом с тем местом, где погребут его самого, он решился взглянуть на «известного арестанта». Если бы не вчерашнее… Он и теперь еще ощущал подергивание лицевых мускулов и металлический привкус слепящего ужаса… Если бы не вчерашнее, он, быть может, и не пошел в Алексеевский равелин. Но после вчерашнего… После вчерашнего не мог не пойти. Почему? Отчего? Тут крылось что-то смутное, какой-то надрыв, – он не умел объяснить, хотя сейчас и почувствовал некоторую неловкость и что-то постыдное в своем внезапном решении.

Каменный коридор отозвался на его грузный шаг тревожным гулом.

– Пожалуйте сюда, ваше величество.

Ни комендант, ни смотритель не совались вперед, а, подскакивая бочком, указывали пальцем.

Александр приблизился к железной двери. Он один приблизился к двери, за которой был его «известный арестант». И вдруг Александр, пригнувшись, с подлым, проказливым, ему не свойственным передергом, подался всем своим крупным телом к двери и осторожно, точно боясь ожога, пальцем тронул задвижку «глазка».

Этот стоял посреди каземата. Небольшого росточка, с бородкой на бескровном лице. За спиной светлело окно с переплетом из толстых, дубовых брусьев. Дубовые брусья означались как распятие. Этот был распят.