Март

Впрочем, Денис мало над этим задумывался. Ведь через несколько дней «невозможный» Михайлов учинит ему допрос. А надо признаться, Саша прав: сквозные ворота и впрямь придают особенный эффект питерской жизни, позволяют исчезать, как по мановению волшебной палочки. Но поди их запомни: Михайлов выставил на карте города ни много ни мало – почти триста отметок.

Ну и зима в этом Петербурге! То сырой ветер подерет по коже, то морозом хватит. Да и разве ж это мороз? В Москве любо-дорого разрумянит, а здешний, подлый, хребет гнет, леденит кровь… Или взять извозчиков. Московский – само благодушие: «Берегись, мила-ай!» А питерский со своим красным, как генеральский лампас, кушаком, питерский эдак картинно плечами поводит и орет, как плетью охаживает: «Эй, ты там, путайся там, дьявол разэтакий!..» А шарманщики? Московский-то верть-верть – да, глядишь, уж лясы точит с кухаркою. Здешние – все больше из немцев. Беззубый старичина в цилиндришке вышамкивает: «Кохта-п он знал…»

Но все это были пустяки, все это была московская ворчливая придирчивость к Санкт-Петербургу, а взаправду теснило сердце другое: толпы пришлого деревенского люда. Денис знал из газет – а тогда газеты еще нет-нет да и писали правду – о голодающих губерниях, о мужицком разоре, да и сам он насмотрелся, как горе горькое по свету шляется, но здесь, в столице, все это предстало ему в таком откровенном, ничем и никак не прикрытом виде и в таком ужасающем множестве.

Еще издалека, с Обводного канала, доносилось глухое ворчание. Подойдешь ближе – толпы мужиков и баб, коченеющих насмерть у входов в смрадные подвалы ночлежек. А эти обындевелые кочевья, эти таборы ожидающих хоть какой-никакой работенки? А эти нищие, которые христарадничают безнадежно? А эти бедняки, которые лежат скрючившись, как трупы, у выгребных и помойных ям, в пустых баржах, потрескивающих на морозе?

Он был не из робких, Денис Волошин, но жуть брала, когда сизое предвечерье жестко мело в улицах и все обретало смутный бельмистый облик. В такой час заводские и фабричные ворота изливали черную плотную человеческую лаву, пахнущую окалиной и потом. В такой час устало топали в казармы роты, и над солдатскими круглыми шапками мертвенно, как кладбищенский ветер в жестяных венках, посвистывали флейты. В такой час в богадельнях получали свой ситничек николаевские ветераны и на морщинистых лбах явственно проступала печать многолетнего фрунта: «Десять убей, одного выучи». В такой час санитары в кожаных передниках выносили из госпитального морга одеревеневших мертвецов. И уже выскальзывали на панель блеклые женщины, хватали прохожих за рукав: «Студент, угостите папироской!» А мазурики, стабуниваясь на ночной грабеж, чечетку били рассохлыми сапожонками:

В Петербурге денег много,
Только даром не дают…

Как угроза, как укор нависал, сутуля спину, мглистый, в бельмах чудище-город. И хотелось бежать, и было стыдно бежать в свой гостиничный рублевый уют.

Вечер зажигал череду фонарей, фонари горели знобким пламенем. Конки катили сквозь вечер, качаясь на рельсах. Извозчики стаскивали с лошадиных морд холщовые торбы, и лошади обиженно роняли длинную слюну.

Вечер гнал экипажи на Михайловскую площадь, к дому Урусова, где старинный Английский клуб для самых избранных. Осанистые господа садились за зеленые ломберные столики, и какой-нибудь князь-рюрикович, женатый на дочери мильонщика-железнодорожника, уже готов был просадить большие тысячи.

Вечер мчал рысаков-«голубчиков» на Большую Морскую, где искрился хрусталь ресторана Бореля, славного французскими яствами, где в Киселевском «Малоярославце» татары-половые с хрусткой салфеткой на руке почтительно предлагали «патриотам» расстегаи и белугу, икру, соленья.

* * *

Неделю спустя Михайлов навестил Дениса. Покамест пили чай, говорили незначащее.

– Ну, так вот, – сказал Михайлов, отодвигая стакан, – прости, брат, издалека начну.

Денис настороженно улыбнулся:

– Валяй издалека.