Март

Ничего она не поняла. Нельзя, поняв такое, ответить:

– Говорить вам не велено.

– Извините, – сказала Перовская и вошла в ванную.

Истоплено было на совесть. Софья разделась. Помедлив, взглянула на свои нагие руки, плечи, грудь. Странное чувство испытала она: будто что-то в ней уже не принадлежало ей.

– А вы полненькая, – неприязненно отметила тюремщица и, поджав губы, прислонилась костлявым плечом к полуотворенной двери.

Софья погрузилась в ванну. Она любила воду, любила полоскаться в воде или лежать долго-долго, недвижно, со смеженными веками, ни о чем, собственно, не думая и вместе думая обо всем, что есть на свете хорошего и теплого. Сейчас, однако, ощущала она лишь неприятную отчужденность от своего же тела, от этой белизны его и податливой мягкости. А потом вдруг сделалось ужасно жаль это бедное бренное тело, и жалость тоже была какая-то странная, будто б жалела она не себя, а кого-то другого, правда очень ей близкого, но все же другого…

Не в коридоре, а в камере смертницы заставили дежурить дюжего жандарма. Софья легла, не снимая платья, и вытянулась, но не повозилась под одеялом, как возилась, ожидая Андрея. И тут-то (откуда только взялся?) зацвиркал сверчок. Точь-в-точь как в Теплом переулке, как в той комнате с кисейными занавесками и нечищенным самоваром, в комнате, где они с Андреем жили. Она любила его до медленных слез, со всей обморочной силой любви.

Цвиркай, сверчок, пой. Давай-ка я послушаю тебя, полежу и послушаю, как ты поешь.

Она уснула. Уснула, чтобы проснуться до побудки. Уснула, чтобы, проснувшись, сказать жандарму: «Извините, я вынуждена причесываться в вашем присутствии». Уснула, чтобы поутру выпить стакан чаю и вымыть в полоскательнице стакан. Уснула, чтобы поутру ощутить на лице своем сивушный выдох палача.

* * *

В горячке, в ажиотаже пребывал торговец. Вот ведь сподобил господь, эко дельце! Хе-хе… Народишко попрет густо, а тут: «Пожалте выпить, пожалте и закусить!» Медный, дурак, убег. Поглядел бы, рыжая борода, как оно дело-то делают, ежели бог умом не обвесил.

– Давай, ребятки! Вали ходом!

Ломовики скатили бочки пивные, теперь тащили ящики с водкой. Успевай принимать, Борис Иваныч. Двое приказчиков тоже бегали, как мальчишки на посылках.

Тот самый Новиков, что держал лавку на Малой Садовой и, бывало, захаживал к конкуренту в сырной магазин, – этот самый Новиков надумал «распивочно и на вынос» вот тут, обок с тюрьмой, с Домом предварительного заключения, откуда повезут злодеев на Семеновский плац. Едва объегорил какого-то облома сдать на день помещение. А взяток-то, взяток передал в градоначальстве, чтобы разрешили! Каждый-то норовит урвать свое… И-и, милые вы мои! Но уж зато попрет народишко к воротам тюрьмы и никак не минет Бориса Ивановича с его молодцами-приказчиками: «Пожалте выпить, пожалте закусить!»

* * *

Поручик кладбищ не любил. Во цвете лет был их благородие, отнюдь не элегичен. И вдруг секретное препоручение: марш-марш на Преображенское кладбище. А это ведь не близко, версты. А тут тебе слякоть, темень.

Да-с, выдалось препоручение. А люди-то еще живы-здоровы. Мысль эта – живы они еще и здоровы – в дороге лишь мелькнула. Но когда поручик с солдатами прибыл на Преображенское кладбище, увидел чахлые кустики недавно, лет десять, устроенного кладбища, поручику сделалось не по себе. Никогда не определял он, хорош ли, плох ли, текла служба, чего там определять. Но сейчас, ночью, посреди смутного, исчерканного крестами пейзажа, теперь, когда ему надо было приготовить могилу для тех пятерых, что еще были живы, поручик сознал свою причастность к чему-то огромному, чудовищному.

Он постарался избавиться от этого гнетущего ощущения: распоряжался с излишней расторопностью. Но этой вот своей расторопности было ему стыдно, неловко.

Потом поручик сидел в кладбищенской сторожке. Домок был опрятный и крепенький; хозяином в нем – байбак с румянцем, как сливки в землянике. И оттого, что домок был куда как домовит, и оттого, что сторож смотрел молодцом, поручик опять подумал про тех пятерых, что были еще живы-здоровы и тоже молоды.

Байбак не перечил, слушал весь во внимании, а их благородие будто сердился:

– Ты вот что: ты это заруби на носу – ни единая душа не должна знать, где их зароют. Ни гугу! Соображаешь? Не дай бог сболтнешь – беги к попу, записывайся в поминальную. Соображаешь? Никто чтоб знать не знал…

В дальнем углу Преображенского кладбища солдаты рыли большую яму. Закон, говорят, общую могилу не допускает. Живут люди тесно, как в казарме, а преставился – дай навроде отдельного нумера. Ну, закон, что дышло… Свалят в ямину, заровняют, и ни холмика, ни крыжа. И помина душе не будет. И в родительскую субботу никто не придет. Потому – злодеи.

Унтер ходил с фонарем. По черной земле прыгало белое пятно. Большую ямовину рыли солдаты. И вдруг им мерещилось: бегут, сбегаются к темному провалу немые призраки с грозно раскинутыми руками.

* * *