Март

– Ну и отлично, ну и отлично, – все еще не глядя на него, пробормотал Добржинский. – А теперь займемся вплотную… – Он раскладывал свои бумаги. – Да-с, заявлению вашему завтра же будет дан надлежащий ход, и, я надеюсь, предложение будет принято. Надеюсь, да-с… А мы займемся… Так вот. – Он, искоса и как бы издалека, будто впервые видит, взглянул на Рысакова. – Да… Итак, вы говорили, метательный снаряд вручила вам блондинка, подлинного имени которой вы не знаете, хотя и встречались с нею не раз. Укажите, пожалуйста, где вы с ней встречались и где она передала вам метательный снаряд?

* * *

Отблески зари теплились уже и на архангеле, что увенчивал шпиль Петропавловской крепости, и на парусах кораблика, водруженного на игле Адмиралтейства, и на куполе Исаакия, похожего на шапку былинного витязя, и на золоченых крестах Александро-Невской лавры, что смутно проступала в конце Тележной.

Но в улицах, во дворах-колодцах еще держался мрак. Сумеречно было и на Тележной, когда полицейский наряд во главе с длинноногим, перетянутым в рюмочку помощником пристава подошел к дому номер пять. Офицер приложил палец к губам, расстегивая кобуру, послал за дворником: «Пусть топор прихватит. Да живей, живей!»

Дворник, обрюзглый, налитой пивом, зябко переминался.

– В пятую, – приказал офицер.

Полицейские, придерживая шашки, поднялись по лестнице.

– Звони! – шепнул офицер.

Дворник дернул звонок.

В квартире номер пять никто не отозвался. Дворник позвонил еще раз. Ни звука.

– Звони! – зашипел офицер, плюща пальцы на рукоятке револьвера.

Женский голос спросил:

– Кто там?

– Полиция. Именем закона!

– Что же вам надо? – помедлив, спросил тот же голос.

Офицер кивнул дворнику. Тот плюнул, перехватил топорище, поднял топор и ударил с маху. Брызнула дубовая щепа. Дворник ударил еще, еще…

Загремел запор, все отпрянули. Дверь приотворилась, треснули выстрелы, пули чиркнули об стену, о перила, не задев полицейских, и дверь опять захлопнулась.

– За мной, – приказал офицер. – Ломайте.

И тут дверь – настежь: Геся швырнула револьвер к ногам офицера.

* * *

Рассвело. Гельфман доставили на Пантелеймоновскую. Недавно там роилось Третье отделение, теперь роился штаб корпуса жандармов: свято место пусто не бывает.

Прокурор Муравьев, коллега Добржинского, испытующе всмотрелся в женщину, вошедшую тяжело, всей ступнею. Муравьев не терпел евреев. Но эта молодая еврейка ждала ребенка, и Муравьев на минуту смешался. (Случалось такое и с прокурорами, да еще и с самыми рьяными.)

– Госпожа Гельфман, если не ошибаюсь?

И Муравьев протянул арестованной ее фотографию в тюремном халате с белыми литерами «Л. 3.» – Литовский замок.

– Отправьте в камеру, я без сил, – тускло сказала Геся.

– Сию минуту, сию минуту… Потрудитесь, однако, ответить на два-три вопроса.

– Записывайте, – тихо и безразлично сказала Геся. – Записывайте: «Ни на какие вопросы, касающиеся меня лично, а также квартиры, где меня взяли, отвечать не желаю».

Глава 12 «СРОКОВ УЖЕ НЕ ДАНО…»

Адрес желябовской квартиры решили установить нехитрым, хотя и громоздким способом, которым нередко пользовалась полиция. По этой вот причине и возили Желябова из крепости в градоначальство, на Гороховую улицу. Возили днем. Желябов припадал к жидким миткалевым шторкам каретного оконца.

Раньше Петербург был Желябову большим, людным городом, и только. Он, конечно, сознавал значение Петербурга, но не испытывал к нему никакой приязни. В иных обстоятельствах Желябов предпочел бы деревню любому городу, исключая, быть может, Одессу, которую любил с юности, и любил несколько сентиментально… Но теперь он глядел на Петербург иными глазами. Теперь это были улицы, перекрестки, мосты и площади, на которых вдруг могла мелькнуть Сонюшка. Теперь это был его город: он прожил здесь самые страшные и самые счастливые месяцы своей жизни. Но было еще нечто в облике Петербурга, проносившегося за шторкой тюремной кареты; Желябов чувствовал тяжеловесное, сумрачное упорство града на топях, где многое сошлось лбами, стиснулось и перепуталось.

На Гороховую, в градоначальство, сгоняли дворников. «Злодея» сажали в зале. Дворники чередою, как на похоронах, шли через зал, и уж кто-нибудь да и узнавал «своего жильца».

Опознаватели наносили запах прелых мётел, смазных сапог. На булыжных лицах было испуганное любопытство и старание не оплошать.

Андрей озоровал: то многозначительно подмигнет, то приятельски улыбнется. У дворников твердели скулы, дворники шмыгали носами, убыстряли шаг, а один из них, опешив, брякнул:

– А ты это, знаешь, брось, я тебя впервой вижу.

– Вот те раз! – будто приобиделся Желябов. – Нешто не помнишь, а?

– Ваше благородь, – залопотал дворник, озираясь. – Ну чего он? А? Истинный господь, впервой вижу, провалиться мне на этом месте…

– Иди, иди, – сдерживая улыбку, проводили его офицеры, понимая, что Желябов валяет дурака, и уже намеревался сделать ему внушение, как вошли дворники из Теплого переулка. Вошли, обомлели:

– Царица небесная, господин Слатвинский…

* * *

В дом на углу Первой роты и Теплого переулка вломился околоточный с полицейскими.