Марсианское диво

Да, он не ошибся – именно факелы, закрепленные на стенах, освещали это просторное квадратное помещение, центром которого была каменная чаша. Справа и слева от чаши тянулись два ряда колонн, испещренных какими-то рисунками и значками. Колонны вели к глубокой прямоугольной нише в стене; там горел костер, и огненные блики плясали по вмурованной в стену золотой плите, на которой барельефом выступало округлое лицо с пухлыми губами, толстым приплюснутым носом и закрытыми миндалевидными глазами. На широком лбу, под головным убором, напоминавшим округлый шлем, виднелся черный знак – нечто вроде цветка с четырьмя лепестками. Торнссон не мог похвастаться знанием истории религий, это была отнюдь не его стихия; он несравненно лучше разбирался в летательных аппаратах – но такой цветок был ему знаком еще со школьного детства. Напарник по разным уличным проказам мексиканец Капелька Мигель – это прозвище тот получил за удивительное умение просачиваться сквозь любую толпу – как-то раз объяснил ему, что четырехлепестковый цветок у древних майя был символом Кинич Какмоо, бога Солнца.

Возле ниши в ряд стояли невысокие широкоплечие люди в желтоватых одеяниях, похожих на плащи; отсюда, с края чаши, Торнссон видел только их спины и затылки с длинными черными волосами, стянутыми в пучок. Светлые головные уборы были подобны тюрбанам, причем только у одного из этого десятка над тюрбаном вздымались плюмажем три зеленых птичьих пера.

Да, это явно был какой-то религиозный ритуал, связанный с круглолицым божеством, богом Солнца, если верить Капельке Мигелю.

Жрецы продолжали петь, а крайний справа через каждые три или четыре секунды наносил удар короткой палкой с шарообразным утолщением на конце по большому круглому серебристому блюду, на двух цепях свисавшему с перекладины, похожей на турник. Неподалеку от чаши, на одной линии с костром, возвышался большой каменный куб, покрытый какими-то темными потеками, а между колоннами и боковыми стенами с обеих сторон тянулись высеченные из того же камня длинные грубо обработанные скамьи. Оглянувшись, Свен разглядел в полумраке позади чаши обитые золотыми пластинами двустворчатые двери, испещренные замысловатыми узорами, – они, как и костер, тоже находились в нише и, вероятно, вели наружу из этого храма солнечного божества.

«Открылся переход…» – вновь прозвучали в его голове слова Батлера.

И этот ритуал, и вся окружающая обстановка подсказывали Торнссону, что переход открылся не просто на Землю. Переход, кажется, открылся в прошлое…

Сердце его сжалось – но только на мгновение. Не время было погружаться в переживания, убиваться, рвать на себе от отчаяния комбинезон и посыпать голову пеплом от ритуального костра в честь солнечного бога. Нужно было принимать решение и претворять его в жизнь.

Продолжая лежать на кромке чаши, Торнссон быстро прикинул в уме два варианта своих дальнейших действий. Можно было применить вариант «разведчик» – то есть вернуться на дно чаши, подождать, пока жрецы закончат ритуал и покинут храм, а потом тоже выбраться из этого зала наружу и, стараясь оставаться незамеченным, изучить обстановку. Или же действовать по варианту «контакт» – не откладывая дело в долгий ящик, подойти к этим аборигенам, поздороваться и потребовать номер в местном отеле и аудиенцию у мэра.

«Чему быть – того не миновать, – решил пилот в стиле фаталистов. – Во всяком случае, плакать обо мне некому».

И мать, и отец его погибли в автомобильной катастрофе десять лет назад, других родственников – если они и были – он не знал, а с последней из своих многочисленных подружек, Лу Хольц, окончательно разругался за несколько дней до начала предполетной подготовки, и новой обзавестись так и не успел.

Стараясь не потерять равновесие на ободке чаши, Свен выпрямился во весь свой немалый рост, вернул фонарь на грудь и включил, направив на золотой барельеф. Лик божества засиял, изумленные жрецы резко прервали пение, и в наступившей тишине раскатился по храму громовой голос пилота:

– Мир вашему дому! Я, Свен Торнссон, приветствую вас!

Шеренга качнулась – и через мгновение на возвышавшегося над чашей астронавта смотрели все десять жрецов. Торнссон провел лучом фонаря по их лицам. Лица были похожи на медные маски, окаймленные прямыми черными волосами, – с покатыми лбами, внушительных размеров носами и характерным для индейцев разрезом глаз. Ноздри жрецов украшали небольшие зеленые кругляшки. («Нефрит?» – предположил пилот. Когда-то по телевизору показывали нефритовый костюм одного древнего китайского владыки; многочисленные пластинки, соединенные золотыми проволочками, были такого же цвета, как кругляшки жрецов; тело в оболочке из нефрита должно было трансформироваться в сам камень и перенять его нетленность.) В уголках губ жрецов висели на небольших серебристых дисках серебристые же пластины, на шеях отсвечивали зеленью ожерелья из нескольких ниток трубчатых бусин. А у жреца с перьями нефритовая пластинка свисала и с кончика орлиного носа.

Пилот повернул фонарь в сторону и громоподобно повторил:

– Я, Свен Торнссон, приветствую вас!