Маршал 2

— Ничего, — пожал плечами Маннергейм. — Максимум на что мы можем рассчитывать — это затянуть войну и попытаться выторговать пусть и ограниченную, но автономию. Но даже это станет выдающимся успехом. Именно поэтому я и говорю таким тоном. Мы обречены на поражение. В мире такой расклад, что ни один крупный игрок за нас не вступится, если Москва нападет после того, как немцы атакуют Францию и Париж с Лондоном погрязнут в войне. А это значит, что мы от них ничего не получим. Вообще. И разгром наш будет страшен и неотвратим, ибо силы несопоставимы.

— То есть, нам лучше сдаться? — Уточнил, с издевкой в голосе, министр иностранных дел.

— Да. — Кивнул Маннергейм. — По крайней мере, сохраним жизни нашей молодежи.

— Нет! Этот вариант совершенно неприемлем, — произнес, чуть привстав с кресла, президент. — Вы сами-то понимаете, что предлагаете?

— Вполне. Правительство Финляндии может выторговать у СССР широкую автономию в обмен на мирное вхождение в состав Союза. Это самый лучший сценарий в нашем случае. Все остальные заставляют нас умыться кровью.

— Но и Советы тоже ей умоются.

— Нам от этого будет легче? — Усмехнулся Маннергейм. — Вы правы. Да. Мы можем, теоретически, взыскать достойную плату за нашу независимость. Но мы обречены на поражение и чем сильнее мы будем сопротивляться, тем суровее с нами будут обходиться оккупанты. Зачем дразнить тигра, дергая его за усы?

— Общественность будет против любых уступок! — Снова воскликнул президент. — И будет права!

— Конечно, против. Ей, видимо, очень хочется отправиться копать какой-нибудь очередной канал в Среднюю Азию.

— Это мы еще посмотрим, — усмехнулся министр иностранных дел.

— Да смотрите сколько угодно. — Усмехнулся Маннергейм. — Наша армия может продержаться против РККА две недели, после чего фронт рухнет и начнется стремительное отступление. Если случится какое-нибудь чудо или русские будут наступать вдумчиво, то месяца полтора — два. Но в любом случае СССР в состоянии оккупировать нашу страну быстрее, чем Гитлер разобьет французов.

— Ваша позиция не делает вам чести!

— Если вы так считаете, то я с радостью оставлю свой пост. Командовать глупой и бессмысленной бойней я не желаю.

— В таком случае я с радостью приму вашу отставку, — сквозь зубы произнес Каллио. — Потому что такой трус, как вы, не сможет достойно встретить врага нашего Отечества.

— Трус? — Усмехнулся Маннергейм. — Пусть трус. Зато мои руки не будут по локоть в крови собственного народа. Вы разве не понимаете, что ваше безумие хуже топора палача? Нет? Это печально. — Произнес презрительно Карл Густав, развернулся и вышел.

— А что вы от него хотели? — С презрением произнес министр иностранных дел, когда Маннергейм вышел. — У этого, — он скривился, — до сих пор на рабочем столе стоит портрет с фотографией и личной подписью Императора Николая II. Москва провозгласила наследие. Ввела некоторые старые традиции вроде офицерского достоинства, погон и уважительного отношения к полководцам прошлого. Вот он и растаял.

— Согласен. Этот… никогда не был по-настоящему финном. Как был подданным Его Императорского Величества, так им и остался.

Интерлюдия

— Господа, вы слышали? После того, как Советы захватили свои старые польские земли, они незамедлительно учредили совместную с бошами комиссию по расследованию зверств режима Пилсудского. Землю носом роют. Да еще и представители конфессий привлекли в качестве независимых представителей. РПЦ, католиков, различных протестантов.

— И как, есть успехи?

— И какие! Оказывается, поляки даже и не думали скрывать свои проказы тех лет. Фото, документы и прочее. А стремительное наступление советско-германских войск просто не дало им эти документы уничтожить. Грязи на свет вылезло — не пересказать. Ради этой задачи Москва и Берлин учредили международный трибунал, который не затягивая рассматривает выявленные преступления. Ведь бунт поляков в 1917 году теперь трактуется просто как восстание бандитов против законной власти, — усмехнулся холеный мужчина в тройке.

— Но ведь…

— Да, это очень неудобно. Однако в Москве поступили предельно просто — во всех внутренних газетах они публикуют материалы о зверствах поляков по отношению к красноармейцам и русским, не делая между ними различия. Волна ненависти по стране пошла очень серьезная. Причем каждый повешенный по решению этого трибунала принимается в Союзе в целом с удовлетворением. Да и в Рейхе тоже. Польша вся буквально стонет от быстрого, холодного и жесткого разбирательства тех преступлений. Уже несколько тысяч человек повешено.

— Так ведь это натуральный террор!