Мародер (с концовкой)

Но сейчас все только начинается, и единственный способ не проиграть – не участвовать. Будучи необразованным любителем пива и футбола, Ахметзянов почему-то чувствовал принципы популяционной динамики и потому определил стратегию своей небольшой ячейки общества как “чтоб на улицу даже думать забыла, а я за водой – через два на третий, да и то – только ночью; без помыться пока обойдемся”.

Надо сказать, что его стратегия увенчалась успехом – самые чокнутые осенние месяцы, когда молодые и не очень тридцатовские мужики, словно помешавшись, испуганно херачили друг друга днем и ночью – Ахметзяновы сидели, не подавая признаков жизни. Это был самый трудный период новой эры – и трудность его заключалась отнюдь не в необходимости укладываться в жесточайшие нормы по дровам и воде, трудно было не чокнуться от страха – стрельба не утихала ни днем, ни ночью. Как-то вечером прямо под их окном долго, больше часа, кого-то били и резали несколько пьяных уродов. Непонятно кого, по надрывному, булькающему визгу жертвы даже пол не определялся. Добить помешал дождь, уроды свалили – а бедолага еще с полчаса размеренно икал в агонии, да громко так – от этого икания просто мороз шел по коже, и Ахметзяновы в тот вечер подняли немало досрочной седины. Жена, с расширившимися зрачками и нехорошей такой, больной интонацией в голосе ходила за Ахметзяновым и шепотом кричала на него, требуя или затащить умирающего в подъезд, или добить, или “…ну хоть что-нибудь сделать!”. Чувствовалось, что ее разум довольно близко подошел к черте, за которой просматривались совсем плохие перспективы; в косматом существе с остановившимся взглядом, бродящем по холодному темному дому по пятам за мужем, и монотонно шипящем что-то безумное жена почти не узнавалась. Ее пришлось слегка побить, добиваясь слез и реакций, выталкивая ее разум из этой тьмы, а потом, когда она наконец заплакала и начала закрываться от пощечин, Ахмет уложил ее и долго гладил как ребенка по голове, тихо бормоча в ухо разную чушь про отпуск, и пальмы, и рыжую соседскую собаку, с которой она дружила в той жизни. Утром, выглянув посмотреть: кому же так нехорошо пришлось умирать, Ахметзянов не нашел никаких следов – труп куда-то делся, а кровь смыло дождем.

Другой, врезавшийся в память эпизод той осени, когда несколько отморозков пришли искать парня из соседнего дома, она перенесла уже гораздо легче, и даже слегка озадачила Ахметзянова полным отсутствием видимой реакции. Через дом жил Юрик, толстый спокойный слесарь с химзавода. С Ахметзяновым был шапочно знаком, с женой здоровались через раз. Ездил на любовно восстановленной 21-ой “Волге”, преимущественно в сад, возил какие-то длинные деревянные брусья на крыше – видимо, что-то строил помаленьку; особо не бухал, короче – обычный спокойный парень. Жил холостяком, с матерью и сестрой лет восемнадцати или около этого. В общем, Ахметзянов и не подозревал, какой скрытый мачо иногда салютует ему со скамеечки бутылкой пива. Дело в том, что едва ли не с первого дня Юрик преобразился – даже, казалось, втянулись вечно розовые щеки, делавшие его похожим на двухметрового пупса – новая жизнь пришлась ему по душе. Ахмет несколько раз наблюдал через щели в оконных загородках, как он со своими корешками выходил со двора – явно направляясь куда-то за добычей. Все, как один, здоровые лбы, с оружием, они явно ничего не боялись, и по их поведению было понятно – не жильцы. …Месяца не протянут, – подумалось тогда Ахметзянову, однако все произошло куда быстрее. Через неделю их уже не было видно. Видимо, эти румяные слесаря зацепились где-то с парнями похищнее и легли, а Юрику удалось свалить. Ему хватило ума прятаться не дома, но это, увы, не помогло – в маленькой Тридцатке каждый знаком с каждым максимум через двух человек, и очень скоро за ним пришли. Человек шесть-семь, с такими же охотничьими ружьями, но помоложе Юрика. Выкинули со второго этажа его мать и сестру, спустились – те обе были живы, даже пытались встать, и снесли обоим головы из ружей.

Еще тот период запомнился первым в старом городе большим пожаром, незадолго до Нового Года. Сгорел дом неподалеку, не подъезд-другой, как это уже случалось, а весь дом полностью. Кто там жил, говорили потом соседи, выскочили все – но лучше б не выскакивали, минутку бы помучились, и все, а так большинство оставшихся без ничего погорельцев несколько дней растягивали агонию, пытаясь обустроиться в пустом подъезде дома напротив. Может, кто и зацепился бы, но им здорово не повезло – как-то ночью ударил нешуточный мороз, аж деревья трещали; погорельцы сгрудились в одной комнате, чтоб дров хватило – и угорели, огонь все-таки забрал свое. Нет, от чего суждено – от того и загнешься, не соскочить.

Не считая походов за водой, Ахмет вылезал тогда на улицу всего один раз. Этот раз надолго запомнился все жителям старого города[27], и если б авторство инцидента стало достоянием общественности, то наше повествование было бы куда короче.