Марли и я: жизнь с самой ужасной собакой в мире

Однако за последние месяцы все изменилось. Справив малую нужду, он мог терпеть не больше двух часов. А когда ему становилось невмоготу, а нас не было дома, у него не оставалось выбора, и приходилось опорожняться прямо на пол. Марли испытывал мучительный стыд. Возвращаясь домой, всегда знали, случилась ли «авария». Вместо того чтобы приветствовать нас у двери неуемным весельем, он стоял в глубине комнаты. Пес низко опускал голову к полу, его безжизненный хвост свисал между лапами, и по его глазам было видно, что ему очень стыдно.

Мы никогда его за это не наказывали. Как мы могли? Ему было почти тринадцать лет – предельный возраст для лабрадоров. Понимали, что он просто не может терпеть, да и он сам, похоже, тоже это осознавал. Убежден, умей он говорить, то честно признал бы свою вину и заверил бы нас, что действительно старался терпеть, как мог.

Дженни купила моющий пылесос, и мы начали планировать наш день с таким расчетом, чтобы Марли не оставался в одиночестве больше чем на пару часов. В это время моя жена подрабатывала в школе, и сразу после уроков она спешила домой. Порой я уходил со званых обедов, не дождавшись десерта, с единственной мыслью: вывести пса на улицу. Марли, конечно же, хотелось продлить прогулку, но мы его не торопили. Он успевал обойти весь сад. Друзья в шутку спрашивали: кто же настоящий хозяин в доме Грогэнов?

Я знал, что с отъездом Дженни и детей дни будут тянуться как никогда долго. С другой стороны, мне выпадала возможность погулять после работы, побродить по окрестностям и изучить городки и поселения, о которых писал. Маршрут был долгим, и я отсутствовал дома по 10–12 часов. Не могло быть и речи, чтобы оставить Марли в одиночестве на такой длительный срок. Мы решили отдать его в собачий пансион, услугами которого пользовались каждое лето, когда отправлялись в отпуск. Этот пансион состоял при большой ветеринарной клинике, где поддерживался высочайший уровень сервиса. Правда, одно обстоятельство казалось странным: каждый раз, когда мы обращались в клинику, нас встречал новый доктор, который ничего не знал о Марли, кроме записей в его личной карте. Мы никак не могли запомнить имена врачей. В отличие от нашего любимого доктора Джея во Флориде, который знал Марли почти так же хорошо, как и мы сами, и стал настоящим другом нашей семьи к моменту переезда, эти врачи оставались для нас посторонними людьми. Компетентными, но тем не менее посторонними. Впрочем, Марли, похоже, было все равно.

– Пиятиль едет в собачий лагель! – визжала Колин, и Марли, словно в подтверждение ее слов, поднимал голову.

Мы забавлялись, придумывая для Марли распорядок дня в пансионе: 9.00–10.00 – копание нор, 10.15–11.00 – порча подушек, 11.05–12.00 – проверка мусорного бака и так далее. Я привез собаку в воскресенье вечером и оставил номер своего мобильного телефона. Казалось, Марли никогда не расслаблялся полностью, даже находясь у доктора Джея, а тем более в пансионе, поэтому я всегда немного беспокоился. После каждой такой поездки он возвращался домой мрачным. Он до крови натирал морду о решетку, а оказавшись дома, падал на пол в углу и крепко спал часами, будто находясь вдали от дома, он только тем и занимался, что безостановочно метался по клетке.

Утром во вторник, когда я находился в центре Филадельфии, неожиданно раздался телефонный звонок.

– Не могли бы вы поговорить с доктором таким-то? – спросила сотрудница пансиона.

Это был очередной ветеринар, чье имя я слышал впервые. Через несколько секунд меня соединили с доктором.

– У нас проблемы с Марли, – сказала врач. Мое сердце сжалось.

– Проблемы? – переспросил я.

Ветеринар сказала, что в желудок Марли, помимо еды и воды, попал воздух, и в результате возникло растяжение и заворот желудка. Поскольку ни газы, ни другое содержимое не могли выйти оттуда, его живот раздулся до состояния, опасного для жизни. Это называется гастроэктазия. Почти во всех случаях требуется хирургическое вмешательство, сказала она, и, если не сделать операцию в течение нескольких часов, пес может умереть.

Она также сообщила, что вставила ему зонд, выпустила большую часть скопившихся газов, и вздутие сократилось. А потом, передвигая зонд в его желудке, она облегчила состояние Марли, поэтому теперь ему дали снотворное, и он безмятежно спит.

– Это ведь хорошо, правда? – осторожно спросил я.

– Это временное улучшение, – ответила врач. – Мы вывели его из критического состояния, но когда желудок у собаки так перекручивается, почти с полной уверенностью можно говорить, что рано или поздно это повторится.

– Насколько полной? – уточнил я.

– Я бы сказала, что шансы на отсутствие рецидива равны одному проценту, – сказала она.

Один процент? Ради бога, его шансы поступить в Гарвард и то выше!

– Один процент? Всего?

– Мне жаль, – сочувственно произнесла она. – Он в крайне тяжелом состоянии.