Маркиза де Бренвилье

Тут палач убрал заднюю доску и снял маркизу с повозки; он направился с нею к эшафоту, все взоры были устремлены на них, и потому доктор смог, прикрыв лицо носовым платком, несколько секунд поплакать; когда же он вытер глаза, подручный палача подал ему руку, дабы помочь спуститься на землю. Маркиза, сопровождаемая палачом, уже поднялась на эшафот. На помосте палач велел ей встать на колени перед костром, уложенным поперек эшафота. Доктор, который взошел на эшафот шагом куда менее твердым, чем маркиза, преклонил колени рядом с ней, но так, чтобы иметь возможность говорить ей на ухо; таким образом маркиза была обращена лицом к реке, а доктор — к Ратуше. Едва она опустилась на колени, как палач сорвал с нее чепец и стал обстригать волосы сзади и по бокам, заставляя поворачивать голову, причем порой весьма грубо, и хотя этот чудовищный туалет продолжался почти полчаса, маркиза не проронила ни единой жалобы; единственным свидетельством ее страданий были крупные слезы, струившиеся из глаз. Палач, после того как обстриг ей волосы, разорвал сверху рубаху, которую надели на нее поверх платья перед выходом из Консьержери, чтобы открыть шею. Затем он завязал ей глаза и, взяв рукой за подбородок, приподнят голову, велев не опускать ее; маркиза подчинялась, не оказывая никакого сопротивления, и при этом слушала, что ей говорит доктор, повторяя время от времени его слова, когда они казались ей подходящими к ее положению. Палач же стоял на краю эшафота около сложенного костра и время от времени поглядывал на свой плащ, из широких складок которого высовывалась рукоять длинного меча; он предусмотрительно укрыл его, чтобы г-жа де Бренвилье, поднимаясь на эшафот, не заметила это орудие смерти; дав маркизе отпущение грехов, доктор оглянулся, увидел, что у палача руки еще пусты, и стал нашептывать приговоренной молитву, которую она повторяла за ним:

— Иисусе, сын Давида и Марии, смилуйся надо мной; Мария, дщерь Давидова и матерь Иисуса, молись за меня; Господи, я покидаю свое тело, которое не более чем прах, и оставляю его людям, дабы они сожгли его, и обратили в пепел, и сделали с ним все, что им угодно, покидаю с твердою верой, что когда-нибудь ты воскресишь его и соединишь с моей душой, и тревожусь я только о ней; смилуйся, Господи, и возьми меня к себе, даруй мне вечное упокоение в тебе и прими меня в лоно свое, дабы душа моя припала к источнику, из которого явилась; начало ее в тебе, так пусть же она к тебе и вернется, она вышла из тебя, так пусть же к тебе и придет; ты ее первоисток и первоначало, стань же, о Господи, ее средоточием и завершением!

Маркиза уже кончала молитву, и тут доктор услышал глухой звук, подобный тому, какой раздается, когда широким мясницким ножом рубят на колоде мясо; в этот же миг голос маркизы умолк. Лезвие мелькнуло так стремительно, что доктор даже не заметил этого; он тоже смолк, волосы у него зашевелились, на лбу выступил пот; ему показалось, что палач промахнулся и придется повторить удар, потому что голова оставалась на своем месте, однако заблуждение его длилось недолго: почти в тот же миг она склонилась налево, скользнула на плечо, а с плеча упала на помост, тело же рухнуло вперед на костер, так что толпа могла видеть перерубленную шею, из которой хлестала кровь; доктор, как и обещал, тотчас же принялся читать «De profundis».

Дочитав, он поднял глаза и увидел палача, вытирающего с лица пот.

— Ну что, сударь, — обратился тот к доктору, — неплохой удар, а? В таких случаях я всегда обращаюсь к Богу, и он всякий раз помогает мне. Уже несколько дней эта дама беспокоила меня, но я заказал шесть месс, так что сегодня и в сердце, и в руке чувствовал уверенность.

С этими словами он достал из-под плаща бутылку, предусмотрительно захваченную на эшафот, приложился к ней, потом одной рукой подхватил тело во всей одежде, а другой голову с завязанными глазами и бросил их на костер, который его подручный тотчас же разжег.

«На следующий день, — пишет г-жа де Севинье, — искали кости маркизы де Бренвилье, потому что в народе говорили, будто она — святая».

В 1814 году г-н д'Офмон, отец нынешнего владельца замка, в котором маркиза де Бренвилье отравила г-на д'Обре, напуганный приближением союзных войск, устроил в одной из башенок множество тайников, куда спрятал столовое серебро и другие ценности, имевшиеся в этом сельском доме, расположенном среди Экского леса. Вражеские отряды неоднократно занимали и оставляли Офмон и после трехмесячной оккупации ушли из пределов страны.