Марк Твен

«…Нигде ни звука — полная тишина, точно весь мир спит, только изредка, может, заквакают лягушки. Прежде всего вдали за рекой появлялась туманная линия, — это были леса на том берегу, больше ничего нельзя было разглядеть; потом бледное пятно на небе; потом бледное пятно расширялось; река вдали становилась светлее и была уже не черная, а серая; можно было различить проплывающие темные маленькие точки — баржи и тому подобное и длинные черные полосы — плоты; иногда слышался скрип весел и заглушенные голоса; было так тихо и слышно далеко, далеко; потом можно было различить на воде струйку, — посмотришь на нее и знаешь, что в этом месте есть коряга; быстрое течение разбивается о нее, и поэтому у струйки такой вид; и видишь, как туман клубами поднимается с воды и восток розовеет, и река тоже, и вдруг замечаешь на опушке леса, вдали, на той стороне реки, бревенчатую хижину, вероятно, лесной склад, и возле нее бревна навалены так, что любое можно зацепить багром; потом сразу поднимается приятный ветерок и издалека овевает прохладой и свежестью, и приятно пахнет лесом и цветами; а иногда пахнет и совсем по-другому, потому что кругом валяются дохлая рыба, мусор и тому подобное, и все это здорово гниет; а потом наступает день…»

Характерна для Твэна реалистичность, художественная правдивость описаний, верность их образу Гека, от имени которого ведется повествование. Ведь именно суровый реалист Гек мог от запаха леса и цветов перейти к запаху дохлой рыбы.

Любопытно сравнить это описание восхода солнца с другим, которое дается в «Жизни на Миссисипи».

«Сначала выразительная тишина, глубокое молчание повсюду. Потом — жуткое ощущение одиночества, отрезанности, удаленности от суеты и суматохи мира. Украдкой пробивается рассвет: плотные стены черного леса мягко сереют, и широкие полосы реки открываются и становятся виднее, вода глаже стекла, над ней — призрачные венчики беглой мглы, ни малейшего дыхания ветра, ни один листок не пошевельнется; глубокое, бесконечно радующее спокойствие. Затем чирикнет птица, за ней — другая, и скоро чирикание сливается в ликующий взрыв музыки. Птиц не видать, — вы просто плывете среди песни, которая как будто льется сама собой. А когда свет становится сильнее, развертывается такая чудесная, такая мягкая панорама, какой и не вообразить. Ближе к вам — яркая зелень густой, непроницаемой листвы, дальше она — от оттенка к оттенку бледнеет; на ближайшем мысу, в миле от вас или более, — листва кажется светлой, как нежная Весенняя поросль, на следующем мысу — листва почти бесцветна, а дальний мыс, на много миль, до самого горизонта, спит на воде, как смутное облако, и его почти не отличить от неба над ним и вокруг него. А все пространство реки — как зеркало; призрачно отражаются в нем листва и извилины берегов и дальние мысы».

И в описании арканзасской деревушки, и в картинах природы Твэн дает свежие, красочные образы, глубокие и правдивые, поднимающиеся на ступень обобщения.

Твэн, юморист «дикой западной» школы, даже в «Томе Сойере» и «Геке Финне» во многом остается верным себе. Превосходным образцом западного юмора, юмора «границы», является сцена на плоту, перенесенная Твэном из «Гека Финна» в «Жизнь на Миссисипи».

Гек Финн попадает на чужой плот, где становится свидетелем перебранки двух трусов, пытающихся запугать друг друга и тем самым избежать настоящей драки. Один кричит:

«У-ух! Я настоящий старый убийца, с железной челюстью, стальной хваткой и медным брюхом, я — трупных дел мастер из дебрей Арканзаса! Смотрите на меня! Я тот, кого называют «Внезапной смертью» и «Всеобщим несчастьем». Рожденный бурей и землетрясением, сводный брат холеры и родственник черной оспы со стороны матери! Смотрите на меня! Я проглатываю девятнадцать аллигаторов и бочку виски на завтрак, когда я в добром здоровье, или бушель гремучих змей и мертвеца, когда мне нездоровится. Я раскалываю несокрушимые скалы одним взглядом и могу перереветь гром! Отойди все назад! Дайте моей мощи простор! Кровь — мой излюбленный напиток, и стоны умирающих — музыка для моего слуха! Обратите на меня ваши взоры, джентльмены, и замрите, затаив дыханье, — я сейчас выйду из себя!»

Драться этот поглотитель аллигаторов не собирается. Его противник, впрочем, не уступает ему ни в трусости, ни в хвастовстве.

«У-ух! Склоните головы и падите ниц, ибо приблизилось царство скорби! Держите меня, ибо я чувствую, как рвутся из меня мои силы! У-ух! Я — сын греха, не давайте мне воли! Берите закопченные стекла, вы все! Не рискуйте смотреть на меня простым глазом, джентльмены!