Марк Алданов - комментатор русской классики

Начнем с того, что Желябов предпочитает Пушкину Лермонтова, а Гоголя вообще боготворит. Да и сам он, как поэт высоких гоголевских эмоций. Желябов детство и юные годы провел в Малороссии, и киевские сады, красоты Днепра воспринимаются им с гоголевским воодушевлением. «Охотнее же всего он читал “Тараса Бульбу”. Это было его любимое произведение, - вероятно, отсюда и пошла его революционная кличка. Читал он мастерски. У нее кровь отливалась от сердца, когда он торжественно и звучно читал последнюю сцену повести. Перовская знала, что он кончит жизнь, как тот Тарас. И у нее было твердо решено, что она умрет вместе с ним, рядом с ним, на одной с ним виселице. Это было единственное сбывшееся из ее желаний»[192]. Гоголевский текст помогает Желябову создавать романтический ореол будущего мученика в борьбе за свободу. В то же время харизматичный и симпатичный террорист называет свою миссию скромной: «Я не подрядился быть “вождем”. Да и кто меня в вожди выбирал? Разве как у Гоголя казаки Кирдягу избрали кошевым: с пинками притащили на площадь: “Не пяться же, чертов сын! Принимай честь, собака, когда тебе дают ее!” - Он опять залился смехом». Перед лицом смерти он способен подбодрить и себя, и влюбленную в него Перовскую секундной игрой в светлое будущее: «Ох, хорошо писал, землячок... И непременно, чтоб хутор был на юге, хоть ты кацапка»[193]. Слова из текста «Тараса Бульбы» помогают Алданову оживить историческую фигуру. Монологи Желябова - одна использованная возможность, другая - газетная статья, происхождение которой приписывают Желябову и которую с ненавистью читает Мамонтов.

Почему именно фигура Желябова привлекла Алданова? Хотя бы потому, что именно его В.И. Ленин ставил в один ряд с Робеспьером. Алданову же, как историку и своеобразному эксперту по проблеме совести убийц, это было необыкновенно интересно, но от этого и страшно. Так и Мамонтова возмущает заразительная способность гоголевской повести - ее гражданский пафос, который воздействует на современников. Но может ли это возмущение быть реакцией самого автора? Мы знаем, что отождествлять позицию персонажа с точкой зрения автора не всегда верно. Да к тому же необходимо учитывать «диалектику души» самого героя, ведь слова неприятия Гоголя слетают с уст Мамонтова тогда, когда он разозлен, дышит злобой и готов наброситься не то что на классика литературы, а на любого человека. Иначе чем объяснить резкую реакцию и без того циничного, но не глупого художника: «Быть может, зловредную, если не роковую, роль сыграла у нас эта так изумительно написанная шваброй повесть, помесь Гомера даже не с Марлинским, а с Бовой-Королевичем»[194]? Мамонтов - читатель придирчивый, и личность Гоголя для него невыносима: он думает: «... Гомер верил во все то, во что верили его Ахиллы и Гекторы, он сам был такой же, как они. А этот хилый, геморроидальный, всего боявшийся человечек, неизвестно за что и для чего одаренный гением, просто гадок, когда с упоением говорит об “очаровательной музыке пуль и мечей”... У него прибитый гвоздями к дереву горящий Тарас кричит со своего костра: “Чуют дальние и близкие народы: подымается из Русской земли свой царь, и не будет в мире силы, которая бы ни покорилась ему!..”». Конечно, Мамонтов невозможно, необоснованно жесток в своем требовании того, чтобы писатель соответствовал высоте изображаемых событий и их героям. Только изобразительные приемы автора «Войны и мира» кажутся ему «противоядием» против исторического повествования Гоголя: «Великое спасибо графу Толстому за то, что он положил конец таким эпическим картинкам. Толстой просто не мог бы выговорить слов об “очаровательной музыке пуль и мечей”. Но злополучным волшебством искусства этот хвастливый вздор заворожил русскую молодежь, - и уж совсем неожиданно для Гоголя все пока пошло на пользу революции: и “есть еще порох в пороховницах”, и “не гнется еще казацкая сила”, и невозможное “слышу!”, и “бывали в других землях товарищи, но таких, как в Русской земле, не было таких товарищей”, и богатыри, весящие двадцать пудов, и героические погромы, и конфетные бойни, и сусальные страницы, где буквально в одной фразе говорится о повешенных людях и о висящих “гроздьях слив”...»[195]. Получается, что алдановский персонаж обвиняет автора «Тараса Бульбы» чуть ли не в подготовке революции. Почти как Н.А. Бердяев в известной статье «Духи русской революции».