Марион. Мне всегда 13

В тот вечер, на совете, управляющая подняла руку: «Я хотела бы сказать несколько слов о Марион Фрез». И она сказала… Мне даже писать это тяжело, настолько ранила меня ее инициатива. Она официально заявила: «Я просила бы вас не обвинять колледж».

Эти слова до сих пор стоят в моих ушах. Конечно, в колледже я больше не появлялась. Но даже в начальной школе от нас все равно отгораживались. Некоторые просто не знали, как к нам обращаться. Как, например, та дама, что сидела рядом со мной во время танцевального концерта, куда я привела детей. Она пробормотала: «Я даже не знаю, как мне с тобой разговаривать…» Я ответила: «Ты не должна. Ты можешь улыбнуться издалека, помахать рукой, мне этого достаточно». Некоторые не могли подобрать слов, однако выражали сочувствие и были приветливы.

Я могла бы перечислить по именам тех, кто проявлял в наш адрес тактичность и братскую нежность. Например, владелица гостиницы, где мы останавливались во время февральских каникул, после твоей смерти.

На муниципальных выборах в марте 2014 года я выставила свою кандидатуру на последнюю позицию. Я не хотела, чтобы меня выбрали. После того как на публичном собрании, в котором я принимала участие, одна из враждебно настроенных родительниц зашла поговорить к моей подруге Захии. «Ты должна поговорить с Норой. После драмы город разделился на две части». – «Как это так? Какой еще драмы?» – «Ну, ты понимаешь. Смерти Марион. Со мной она больше не разговаривает». – «Она с тобой больше не разговаривает… А ты приходила к ней?» – «Нет». – «Ну она ведь совсем рядом, в нескольких метрах отсюда. Сходи и повидай ее». – «Нет-нет, говорю же тебе. Я не пойду к ней. Большинство повернулось к ней спиной». Как будто бы я была виновата. Я нарушила спокойствие в городе – вот в чем меня упрекали. И я хотела знать правду о том, что произошло. До чего возмутительно!

Эта волна враждебности, что распространялась вокруг нас, лишь усиливала чувство одиночества. Школьный мир ополчился на нас. По крайней мере, так нам казалось. После похорон мы захотели забрать табель с оценками за второй триместр, который должны были получить ученики четвертого класса. Мы хотели проверить, отражены ли в нем изменения в твоем поведении. Администрация пообещала отправить его по почте, но мы не были согласны. Мы хотели услышать подробные объяснения о твоем поведении и результатах за январь и начало февраля.

Я позвонила ответственной из родительского комитета, чтобы она попросила о встрече. Она пообещала сделать это, но мне пришлось буквально преследовать ее, атакуя звонками и смс. В один из дней она ответила в спешке: «Я сейчас пришла за детьми и стою перед входом в колледж». Я спросила, разговаривала ли она с директором. Когда она ответила отрицательно, я продолжила: «Почему вы не зашли к директору и не спросили у него о встрече?» В конце концов я получила смс, в котором говорилось, что я «добилась своего»: «Приходите за документами в Эври к 9:30». Эври – это ректорат, он находится далеко, и никто там не был знаком с тобой. Мы ответили, что не поедем в Эври. Колледж – в пяти минутах езды на машине. Мы хотим быть приняты во что бы то ни стало!

Это была самая настоящая битва. Я узнала, что директор писал в академию о том, что мы хотим получить твой табель из его рук: «Обязан ли я его выдавать?»

«Обязан ли я его выдавать?» Будто бы мы были врагами № 1. Конечно, мы подали на него жалобу. Но что нам оставалось делать? Если бы директор был менее трусливым и вел себя достойно, он бы выполнил нашу просьбу. Он бы взял на себя долю ответственности и разделил бы ее с теми, кто мог помешать тебе найти смертельный выход. Но нет. «Обязан ли я его выдавать?» Он еще спрашивает разрешения, словно хочет остаться не при делах! Из чувства элементарной человечности он должен был нас принять, он мог бы погасить мою реакцию, проявив интерес к нам – к твоим родителям, сестре и брату.

Мы сообщили об этом в кабинет министра Винсента Пейлона, который взял на себя труд позвонить в день твоих похорон, а также поручил своим службам провести административное расследование. На тот момент нам вовсе не казалось, что они бездействуют, хотя позже у нас возникло ощущение, что от нас просто хотели отделаться.

Через два месяца после твоей смерти, 15 марта, двери колледжа снова открылись для нас. В этом нужно отдать должное уполномоченному министра и автору доклада о насилии в школе Эрику Дебарбье. Мы требовали присутствия твоего классного руководителя, а также заместителя директора, которая выступила по третьему каналу на следующий день после твоей смерти. Ни один, ни вторая не явились. Ни один, ни вторая не послали нам объяснений или извинений.