Маримба!

А если не верится в райские кущи? Может быть, мамина душа уже переселилась в кого-то, только что родившегося. В какую-то птичку. Или в яблоню, которую мы посадили на даче в память о маме. Мне хотелось посадить какое-то деревце, которое будет цвести весной. Расти, расти и цвести. Наверно, что-то в этом есть. Есть же такие древние-древние русские сказки, идущие из дохристианских времен, где мать становится березкой. И разговаривает с детьми, оставшимися на земле, шелестом листьев, колыханием веток…

Ненавижу многоточия, заставляю себя ставить прочные, надежные, жесткие точки. Но как здесь поставишь точку? В моих струящихся мыслях, разлетающихся и вновь собирающихся в один пучок, мучительный, горячий. И снова и снова проворачиваются картины того лета. Вот мама сломала руку, сидит в голубой Лёвиной рубашке, и у нее почему-то так странно изменилось лицо. Вот она на кровати, лежит, смотрит на Катьку и удивляется: откуда же у Катьки вдруг выросли такие красивые ноги. Вот она в сотый раз упрашивает взять какую-то кофточку для Катьки, а я в сотый раз отказываюсь. Ну не нравится мне эта кофточка, и люди не нравятся, которые подарили маме эту дорогую и ненужную вещь, – зачем она Катьке?

Вот вспоминается, как мы поссорились с мамой в августе. И как я ей не звонила. Не звонила и не звонила. Сажала цветы и кусты на даче, косила траву. Покупала Катьке творог и молоко на рынке. Готовила в печке вкусные дачные блюда в глиняном горшке. Была счастлива и самодостаточна. А маме оставалось жить меньше двух месяцев, и она лежала и думала о нас. И еще о чем-то своем, страшном.

Почему она мне не доверяла? Почему она больше доверяла сыну? Почему ничего не видела? Как маленькая…

Мне мама в качестве маленькой девочки не нравилась. Я искала и искала в ней взрослую, умудренную маму, хотела поддержки, понимания.

Если бы можно было открутить ленту времени назад, ну хотя бы на три месяца, ну на четыре, а лучше на год…

За девять месяцев до маминой смерти я проснулась от того, что во сне чей-то голос мне сказал: «Светлану схоронили». Голос был незнакомый, женский, не молодой и не старый, произнес он это отстраненно и сдержанно. Да еще как-то по-старинному… Кто это был? Я решила, что это мои страхи так оформились, в такое странное. Вспоминала постоянно и все ждала, когда же год закончится. Но тот голос сказал правду. Год закончился уже без мамы.

Я не поверила тогда этим словам. Ничего не сделала для того, чтобы этого не произошло. Когда поняла, рванулась – уже было поздно.

Почему, имея все – всех живых родных и близких, – человек не понимает, что только этим можно быть счастливым? Все живы и относительно здоровы. Никто не лежит в больнице, тем более на кладбище, – разве это не повод, чтобы улыбаться друг другу, радоваться каждому дню?

Так я и говорю Катьке, когда она раздражается по пустякам, так говорю и сама себе, когда завожусь от невыносимой подчас суеты, бессмысленности, несправедливости каждодневной жизни.

Но ведь именно так говорила мне моя бабушка, которую я любила, но словам ее не верила.

– Руки есть, ноги есть? – спрашивала бабушка меня в сотый раз.

– Есть, – отвечала я, понимая, что лучше мирно согласиться.

– Глазами своими смотришь?

– Своими, – вздыхала я. – Сквозь очки.

– Ничего, зато двумя. Зубами своими кусаешь?

– Своими.

– Масло, хлеб есть?

– Есть, и я сейчас вообще есть не хочу…

– Вот! Потому что живете очень хорошо! Я в детстве хотела есть всегда, потому что никогда не наедалась!

– Хорошо, бабуль, – кивала я, отлично зная коду.

И кода была обычная.

– И главное – войны нет! Понимаешь?

Я старалась понять, и мне снилась война. Два самых страшных сна, повторявшихся много лет, – что началась война и что умерла мама. И как же хорошо было просыпаться, осознавая, что это был лишь сон.

Нельзя этим злоупотреблять, но когда Катя зарывается, я ей напоминаю о том невидимом и мало ощущаемом счастье, которое у нее есть, – о чистом небе над головой и о моей теплой руке и щеке, к которой она совершенно в любой ситуации может прижаться – права она или не права, первая она сегодня или последняя. Я знаю слова, которые сразу остановят Катю, даже заставят ее заплакать. И не говорю их. Слова о той тонкой невидимой грани, которая где-то рядом, всегда.

Лучшее, японское…

Мы стояли с Катькой недалеко от православного, нашего обычного храма, очень большого. Там шел какой-то праздник, мне показалось – венчание, было много веселых нарядных людей. А мы стояли сбоку, в переулке. Переулок был не обычный – мощеный, дома двухэтажные, стоящие впритык, как в европейских городах. Мы не имели никакого отношения к тому веселью, просто понимали – вот рядом с нами праздник.

Я постучала в деревянную дверь с затененными стеклами. Дверь открыла католическая монашка. Я дала ей тысячу рублей, четко зная, что должна это сделать. Она же показала мне на крохотное зеркальце на стене, размером со старую копейку, мол, не забудь посмотреться.

…Я проснулась темным ноябрьским утром. Ночь, которая называется утро. Надо заваривать Катьке чай, себе кофе, есть, бежать, жить – ночью.