Мария из Брюгге

Машу удивило состояние дорог и тротуаров в сравнении с красотой домов. Трассы были буквально разбиты, раскопаны, перекрыты бесконечными ограждениями, препятствующими передвижению людей и проезду машин. Прохожие в большинстве своем оказались людьми восточной и африканской наружности, что совершенно не гармонировало с обликом и климатом города. Толпы людей в монотонной темной одежде двигались по тротуарам, заходили в магазины, кафе или просто стояли посреди улицы, мешая прохожим, и уже привычные к этому бельгийцы огибали их ручейками по обеим сторонам. «Беженцы… да, те самые, что столько раз видела в московских новостях! Сколько же их?» – мелькнуло в голове Маши, но чувство стыдливости и неудобства не позволило задать Тане вопрос на больную политическую тему о «пресловутой европейской толерантности». На улицах было много нищих – и тоже восточной наружности. Они сидели прямо на земле вдоль домов, с протянутой рукой и с ничего не выражающими лицами (видимо, это для них давно было привычным занятием).

– Это не беженцы, это местные цыгане, – четким голосом гида произнесла Таня, как бы прочитав мысли русской подруги, и отмахнулась от попрошаек.

«Как же всё вокруг разбито, разрыто, словно была война и город захватили чужеземцы», – подумала Маша и вдруг почувствовала, что Таня крепко взяла ее ладонь и еще более быстрым шагом повела в какое-то здание.

– Мы пройдем здесь, через этот магазин. Он длинный сквозной. Буду держать тебя за руку. Тут легко потеряться – много народа и торговцев. Зато самый короткий путь, – продолжала информировать подругу Таня. – А вот здесь очень хорошая выпечка. А тут неплохой магазин обуви… Мы обязательно еще придем сюда и выберем тебе что-нибудь, – бесконечно тараторила заботливая подруга.

Они вышли из здания, поднялись по лестнице на холм, еще немного вперед – и наконец-то подошли к музею.

– Две экспозиции: Рене Магритт и живопись второй половины XIX – начала XX века. Тебе нужно определиться, на какую пойти. Я предлагаю Рене Магритт – этого хватит часа на два-три. Две выставки ты не выдержишь, устанешь; вторую посетишь, когда снова приедешь. Или как? Как ты хочешь? – предложила Таня вариант посещения музея.

Имея опыт пребывания в этом здании, она прекрасно осознавала, сколько времени это займет.

Маша задумалась. Да, конечно, наверно, лучше Магритт, хотя и другая выставка тоже весьма привлекательна, учитывая род ее занятий живописью. Уходить в музей на весь день? Это когда всего три она будет в Бельгии? Хотелось посмотреть и успеть посетить многие другие места, а еще – насладиться обществом подруги.

– Да… ты права. Я выбираю Магритт. Где касса? – поинтересовалась Маша.

– Нет! Плачу я! Это мой подарок тебе. Не спорь – обижусь, – и Таня решительно, остерегаясь возражений, направилась ко входу.

Маша, согласившись, поспешила за Таней. Были приятны внимание и забота подружки, да еще такой замечательный подарок, как посещение выставки. Таня оплатила билет, Маша сдала куртку в гардероб. Они подошли к аппарату прохода. Подруга расплылась в своей необыкновенно лучезарной улыбке, откинула небрежным жестом темно-русые волосы и подтолкнула Машу:

– Ну, иди. У тебя для посещения целых три этажа. Приятного просмотра, дорогая!

Глава вторая Выставка Рене Магритт

В музеях живописи, да и в других тоже, удивительно завораживающая тишина. Звук каблуков грубо разрезает ее, отчего посетители непроизвольно стараются ступать как можно более осторожно, беззвучно. Разговаривают шёпотом, чтобы не нарушать мысленного прикосновения таких же посетителей к шедеврам мастеров, не мешать уединению и погружению в мир живописи.

Здесь так же успокоительно и умиротворённо, как в храмах. Но тут не молятся и ничего не просят. Здесь, как нигде, человек ощущает себя Творцом, Богом, способным понять, почувствовать, осознать, запросто мысленно поболтать и даже поспорить с самим художником, с самим Творцом – таким же смертным, как и он, посетитель, но Богом. Здесь, как нигде, человек Божественен по обе стороны, и в незримом единении смотрящий с художником разговаривают на равных – по-приятельски.

Вот «Людской удел». Широкое окно, по бокам – занавески, за окном – милый сердцу пейзаж, что так приятно видеть каждый день тому, кто живет в этой комнате. Похоже, дело ближе к вечеру. Уже синеют не такой уж и дальний лесной массив и заросший луг. Одинокое дерево, как неприкаянное, – в центре всей композиции: «Я одиноко, давно не молодо, скоро закат, завтра наступит новый день, но я не буду новым – всё проходит. Художник, я смотрю на твое окно каждый день, каждый год и старею вместе с тобой. И всё проходит, как эти облака, что сменяют друг друга и уплывают вдаль, но, как всегда, молодо и вечно синее небо». Однако вижу, что это не пейзаж за окном, а картина на мольберте в оконном проеме. Получается, художник – это я, смотрящий. И дерево глядит на меня, а я – на него. И размышления о вечном – не просто разговор мастера со зрителем, это беседа Творца с Творцом.