Мария Федоровна

Даже в самых безумных снах Марии Федоровне не могло привидеться то, что она узрела наяву после 2 марта 1917 года. Казалось, что рано или поздно, но должно прийти тупое спокойствие, мера пресыщения виденным и перечувствованным, чтобы уже ничему не удивляться и не поражаться. Но жизнь оказывалась отвратительней самых страшных видений. «Я готова была умереть, чтобы только не видеть весь этот ужас. Однако на все Воля Божья! Трудно, правда, понять, как Господь допускает эту ужасную несправедливость и все плохое, что происходит вокруг!»

Еще с юности она знала, что Промысел Всевышнего далеко не всегда можно понять и объяснить и надо лишь со смирением подчиняться Ему. Она подчинялась. И хотя роптала, плакала и возмущалась время от времени, но ни единожды в ее сердце не зародилась возмущение по отношению к неисповедимой смертным Воле Творца. «Как только не разорвется сердце, — писала она в одном из писем, — от такого количества горя и отчаяния! Только Господь помогает вынести эти несчастья, поразившие нас с быстротой молнии».

Несмотря на унижения и оскорбления, продолжала сохранять самообладание, демонстрировала то величие духа, которому поражались близкие. Она сумела остаться Царицей и после крушения Царства, и не только по званию, но по своему поистине Царскому Достоинству, которому ни разу не изменила.

Когда осенью 1917 года в Ай-Тодор удалось попасть князю гофмейстеру двора Императрицы Г. Д. Шервашидзе (1847–1918), то он был несказанно обрадован тем состоянием, в котором находилась вдова Александра III. В письме Великому князю Николаю Михайловичу от 20 ноября 1917 года писал с восхищением: «Ее Величество приводит всех нас в восторг тем достоинством, с которым себя держит. Ни одной жалобы на стеснительное, не снившееся Ей положение, в котором Она пребывает, спокойное и приветливое выражение, одним словом, такая, какой всегда была. Каковою была Она в Москве, в светлый день Своего Коронования, каковой бывала в снегах Абастумана и на банкетах в Букингемском Дворце, таковою же была и здесь 14-го числа, когда мы с нескрываемым волнением поздравляли Ее с днем рождения. Совершенно естественно и весело выражала свое удовольствие, что по случаю торжества к завтраку подали пирог, а к чаю — крендель. Такое Ее поведение немало подымает и наше расположение духа и помогает нам легче переносить тягости заключения и царящего уныния».

Когда осенью 1917 года к власти в Петрограде пришли большевики, а в Ай-Тодоре появился новый комиссар, то это в первые месяца никак не сказалось на положении Марии Федоровны и ее близких. Да собственное положение ее мало занимало. В сохранившихся документах той поры невозможно найти ее сетований на тяготы жизни.

Весной 1918 года к ней удалось приехать датскому офицеру Карлу Кребсу (1889–1971), с которым Мария Федоровна мило проговорила несколько часов. При этом посланник Дании был поражен настроением урожденной Датской Принцессы, которая живо интересовалась состоянием политических дел в Европе, здоровьем своих родственников и ни разу не озвучила ни одной жалобы на свое положение.

Она сердечно поблагодарила своего земляка за привезенные продукты и деньги, а во время беседы совершенно не обращала внимания на находившегося тут же комиссара. Когда в самом начале встречи Кребс сообщил высокородной собеседнице, что ему разрешили с ней встретиться только в присутствии комиссара и непременно при условии, что они будут «разговаривать по-русски», то Царица, не обращая никакого внимания на «носителя власти», ответила ему по-датски, не очень изящно, но бескомпромиссно: «Черт возьми, наплевать мне на них!» И далее как ни в чем не бывало продолжала разговор на языке своей первой родины. Кребс был восхищен самообладанием Императрицы Марии.

Ее мысли и душа были отягощены иными заботами. Судьба России, «ее России» волновала постоянно. Хотя народ обезумел, но она не теряла надежду на конечное торжество справедливости, на возрождение России во всем ее величии и славе. Даже в этих «невозможных обстоятельствах» у Императрицы Марии не возникала мысль о бегстве из России. Еще в мае 1917 года в письме брату Вальдемару отмела все слухи о том, что она якобы подавала какое-то прошение властям с просьбой разрешить ей уехать, заявив со всей определенностью, что «я и не думаю этого делать». Она об этом не помышляла и в дальнейшем. Это ее страна, это ее беда, это ее боль, и перенести все она должна до конца.

И еще одна мысль, неотрывная и тягостная, «разрывала сердце» — судьба Сына Николая. Она знала, что он в августе 1917 года вместе с Женой и Детьми был отправлен из Царского Села в Сибирь, знала, как этот отъезд был глупо и грубо организован. Для Марии Федоровны это известие «стало шоком» и потому, что она надеялась, ей о том не раз говорили, что Царскую Семью перевезут в Ливадию, и потому, как «подлецы-революционеры» все это организовали.