Марий и Сулла

Он пропустил ее в опустевшую библиотеку, загроможденную свитками редкостных папирусов и пергаментов, задернул завесу.

— Миртион! — прошептал он, протягивая к ней руки. Певица опустилась на колени, взяла обе руки господина, прижала их к своей груди.

— Я отпускаю тебя на волю, — медленно говорил Сулла, — и дарю тебе сто тысяч сестерциев. Будь счастлива. Спой же мне на прощанье песню Сейкила…

XXV

На другой день Хризогон сообщил ему, что Граний, квестор Путеол, ожидая смерти Суллы, не вносит в казначейство денег, пожертвованных всадниками на возобновление Капитолия. Сулла рассвирепел и приказал рабам схватить Грания и привести в свой дом.

Сначала он бил его по щекам, потом, свалив ударом кулака на пол, приказал задушить. Он смотрел, как рабы вцепились Гранию в горло, слышал хрип, видел посиневшее лицо и выкатившиеся глаза и кричал в бешенстве:

— Не жалейте вредного пса!

Подбежав к жертве, он топтал ее, не замечая, что задевает рабов. И вдруг, побелев, упал на руки Хризогона и Эпикада, — кровь хлынула горлом.

Его отнесли в кубикулюм и привели в чувство. Прибежали Валерия, сын и дочь.

Жена смотрела на бледное лицо мужа и думала, что вот лежит человек, гроза Италии и провинций, сильный, непобедимый, и его побеждает недуг.

Привстал на ложе:

— Собрать друзей, кифаристок и танцовщицу, позвать Хризогона!

И не успел вольноотпущенник появиться на пороге, как Сулла сказал:

— Будем петь и веселиться. Вели перенести меня в атриум.

Звенели систры, пели кифары, заливались цитры, гремели кроталлы, кимвалы, и нагие танцовщицы медленно плыли, как видения, к ложу Суллы, а он равнодушно смотрел на смуглые гибкие тела и слушал пение Миртион.

Казалось, девушка вложила в песню всю свою душу; припев грустно звенел, все были растроганы, а Сулла не спускал глаз с продолговатого лица гречанки, с ее полных красных губ. И когда звуки затихли, он приказал перенести себя в кубикулюм и позвать певицу.

— Что еще прикажет господин? — выговорила она дрожащими губами.

Ей было жаль этого человека: он любил ее, отпустил на волю, подарил много денег, и она испытывала к нему чувство привязанности и благодарности.

А он гладил ее волосы, щеки и говорил:

— Я хочу вобрать в себя твою красоту, твою душу, твое сердце… Я хочу унести с собой в могилу формы твоего юного тела… О Миртион! Разденься…

Девушка расстегнула застежку, сбросила дорический хитон и осталась в ионическом. Мгновение она как будто колебалась. И вдруг поспешной рукой сорвала с себя одежду и предстала перед Суллой, белея строгой девственной наготою.

Всю ночь он спал беспокойно. Друзья и Валерия сидели попеременно у его ложа; врачи, астрологи, халдеи говорили противоречиво о болезни и предсказывали выздоровление. Но друзья не верили им: любимец богов узнал больше этих жадных торгашей. Разве он не был мечом, посланным на землю, чтобы установить порядок, даровать римлянам законы далеких дедовских времен? Разве он не повернул железной рукою всю жизнь к старому, разве не пресек кровавую борьбу сословий?

Так думал Катилина, усаживаясь у ложа. Он только что сменил Лукулла и беспокойно смотрел на бледное лицо Суллы, стараясь угадать, умрет он или выживет, и чем больше смотрел, тем больше терялся, не зная, что думать.

Сулла вздохнул, приподнялся и упал на подушку. Катилина, застывши, смотрел на него растерянными, потемневшими глазами.

— Люций Корнелий Сулла! — громко сказал он, дотронувшись до его руки.

Но Сулла не шевельнулся.

Он умер тихо, точно заснул.

XXVI

«Поэт Архий — Марку Туллию Цицерону.

Спешу порадовать тебя, дорогой друг, неожиданной вестью: Сулла умер! Через несколько дней эти два слова облетят Рим и провинции, молва о смерти императора докатится до черной Эфиопии, до Кавказа, Армении и Скифии, за Альпы — от Галлии до Рейна. И весь мир вспомнит победоносного полководца. Одни подумают: „Слава богам, призвавшим палача рода человеческого, свирепого зверя!“ Другие скажут: „Теперь республика отдохнет от его кровавого деспотизма!“

Что и говорить — грозный диктатор оставил кровавые следы, которые едва ли сотрет Хронос!

Несколько дней я бродил по городу, прислушиваясь к речам народа: всюду брань и проклятья; матери пугают его именем плачущих детей. Незавидная слава!

Популяры требовали лишить императора почетного погребения и предать земле в Путеолах, но Помпей и сулланцы настояли на торжественных похоронах.