Марго, или Люблю-ненавижу

Мы улетали с Мэри в Москву. Макс провожал нас и все время наблюдал исподтишка за тем, как я суечусь вокруг инвалидного кресла, в котором сидела Мэри. Мне казалось, что он изучает меня, пытается выведать что-то, понять. Мэри, которая чувствовала себя не очень хорошо, злилась и курила одну сигарету за другой. Обе ноги у нее были упакованы в гипс, сидеть ей оказалось трудновато, но другого выхода не было, хотя Максим и предлагал мне ехать поездом. Но трое суток… Нет, лучше немного помучиться сейчас, зато вечером мы уже будем дома, Мэри выспится, отдохнет, и все будет хорошо. Мне показалось, что ей холодно, и я укутала ее ноги клетчатым пледом, который зачем-то привезла из Москвы, – именно в этот плед так любила заворачиваться она по утрам. Мне казалось, что ей будет приятно, но она вдруг сделалась злой и колючей, прищурила голубые глаза и процедила:

– Никогда больше не делай такого! Я не останусь инвалидом, тебе ясно? – И сдернула плед, швырнув его мне.

Я все поняла… Максим как раз вчера показал мне ее потрепанный блокнот, в котором последняя запись показалась мне ужасной:

«А потом просто усмехаешься и советуешь – мол, смените ручку, господин сценарист. А то в старой чернила закончились, если вы вдруг не заметили. Текст пошел невидимый и бредовый. Зверек не в состоянии возвращаться туда, где его щелкнули по носу и прищемили лапу. Не лапу – душу прищемили. Никогда. Камбэки – это не мое. Я начну жить заново, с чистого листа, с ровного места, с новым человеком. Прошу заметить – с любимым человеком. И мне совершенно наплевать, что об этом думаете вы – и кто там еще. А потому – всех на фиг. Я устала оглядываться на мнение окружающих, устала делать так, «как принято». Я хочу прожить то, что мне осталось, так, как хочу этого сама. И я из шкурки вылезу, а проживу. Конечно, я не мечтала никогда, что буду сидеть в кресле, обернув ноги пледом, с ноутбуком на коленях, и писать что-то, а вокруг меня будет суетиться любимый человек. Нет, это пошло, вульгарно – и вообще дурновкусие. Но быть рядом с любимыми людьми я имею полное право, я думаю. И буду».

Я поняла, кого она имела в виду под «сценаристом». И еще поняла, что мне нельзя сдаваться, надо поставить ее на ноги – чтобы не было в ее жизни инвалидного кресла и клетчатого пледа.

– Как скажешь, Мэри, – примирительно сказала я, погладив ее тонкую руку в перчатке. – Все будет так, как ты скажешь, дорогая. Только так.

Она благодарно улыбнулась, и я быстро свернула злосчастный плед и сунула его ей за спину:

– Так теплее, правда?

– Правда.

В Москве нас никто не встретил, хотя я оставила Алексу несколько сообщений на автоответчик. Пришлось заплатить молодому здоровенному таксисту за то, что он помог мне уложить Мэри на заднее сиденье, упаковать кресло в багажник и потом проделать все это еще раз, но уже в обратном порядке, возле моего дома.

В квартире было пусто. Закатив кресло Мэри в большую комнату, я прошла в кухню – там на столе по-прежнему стояла моя чашка, из которой я пила чай три дня назад перед отлетом. Странно – педантичный Алекс убрал бы ее, чтобы не любоваться на чайные останки каждое утро. Я быстро прошлась по квартире – все вроде на своих местах, только… Только почему у меня такое ощущение, что здесь уже три дня никто не живет? Не пахнет его туалетной водой, нет окурков в пепельнице – как нет их и в мусорном ведре, я проверила. Неужели…

– Марго, иди сюда! – позвала Мэри, и я, очнувшись, поспешила к ней.

Мэри сидела в кресле уже без шубки и теплого свитера, волосы чуть взъерошились. В руке она держала конверт:

– Тебе письмо.

Я взяла конверт и вскрыла его трясущимися пальцами. Больше всего на свете я боюсь вот таких белых конвертов без надписи, потому что они таят в себе какую-то угрозу, опасность. Развернув листок, я увидела всего одну строчку знакомым почерком:

«Марго, помни – я всегда рядом. Я люблю тебя».

Ни подписи, ни объяснений… Он снова исчез.

Я опустилась на диван и бессильно уронила руки. Мэри, оттолкнувшись, подкатилась ко мне и осторожно взяла листок: