Маргара, или Расстреляйте меня на рассвете

Мужчина лет на десять постарше меня, одет очень прилично, явно не для Дома культуры, заговорил на чистом русском языке, но проскальзывал — искаженным эхо — акцент, некоторые слова как бы делились двумя ударениями. Представился: иностранец, офицер, учится на курсах “Выстрел”, ему очень интересен русский язык и русские люди, а уж о культуре и говорить нечего; зовут его…

То ли Янек, то ли Янош, то ли Яцек — никто из нас толком не расслышал, да и надо ли точно знать, ведь в любом случае — наш, из стран народной демократии, из государства, что в Варшавском договоре, и удобнее показалось называть его так: Яша. Мы назвали себя, а как Яша оказался в захудалом Доме культуры — никто и не спросил, потому что виделось и понималось: надежный человек, настоящий мужчина со спортивной закалкой, что-то благодарно ищущий в быте и нравах столицы. В частности, спросил он, эти картины на стенах — творения самих строителей или профессионалов, нанятых местным профсоюзом?

Тут-то и подала голос моя дорогая Рита: она превращалась в Маргару, в первую линию обороны, в сторожевое охранение, собой заслоняя Аню, а к той не раз уже подкатывалось мужичье до и после кино.

— Из малярного цеха!

Это было принято за шутку… Минут десять длился ознакомительный треп, Яша равно почтительно относился к обеим девушкам, но — я с радостью отметил — Аня казалась несколько смущенной, как-то виновато улыбалась… Незанятых мест в зале полно, Яша получил разрешение сидеть рядом с нами. Свет погас, фильм недурен, наш, почти забытый, было уже около десяти вечера, пешком шли по Хорошевке, я у платформы “Беговая” простился, Яше пожал руку: “Надеюсь на встречу…” С утра начальство навалило на меня кучу дел, не удалось даже позвонить Рите, вечером помчался на Беговую, вышел из лифта и принюхался, а потом — прислушался. Пахло очень хорошими и явно не советскими сигаретами. Из-за двери доносились голоса сестер и — о, радость! — знакомый мужской баритон вчерашнего иностранца. Волновал и аромат чего-то винно-коньячного. Дверь не закрыта, меня ждали, я осторожно приблизился. Яша по-восточному сидел на ковре перед подносом с пузатой бутылкой иноземного происхождения, а сестры полулежали, щелкая орешки и потягивая нечто им нравящееся. Чуть слышно наигрывала радиола, фото с черной лентой Аня с серванта не убрала, но по тону витавшего над ковром разговора понятно было: Яша здесь — уже свой человек, всегда будет желанным гостем, и погибший летчик как бы освящает сплетение двух сердец… К ликеру добавили вино, орешки догрызли, тут Яша и предложил (язык он хорошо освоил) “смотаться” в ресторан, а неизбежные финансовые расчеты предрешил признанием: он приглашает, он, а у него много, много денег, через две-три недели он покидает СССР, так не тащить же ему с собой советские рубли.

Ближайший ресторан — “Динамо”, туда поехали на трамвае; и не мог я не отметить: ресторан классом выше — не так уж далеко от Беговой, и был, значит, у Яши какой-то смысл “мотаться” по скромным заведениям. Посидели, выпили, потанцевали и расстались, проводив сестричек до их дома: я на трамвай и к электричке, Яша на троллейбусе куда-то в центр.

Так и повелось: сходились к половине седьмого, потом кино, скромные питейные заведения, стадион… И в один из этих дней кончилась моя любовь к Рите-Маргарите, которую воистину правильно называли в институте Маргарой. Она, любовь, казавшаяся мне полноводной шумной рекой, иссякла, испарилась, обмелела, и не быть ей уже водопадом, не увлажнять земли плодородной влагой.

Аня и Яша сидели в тот вечер на балконе, а я, вдохновленный коньяком и шартрезом, решил объясниться наконец в любви по всем правилам давно ушедшего галантного века, вплоть до опускания на колени. Я говорил — на кухне это произошло — так громко и страстно, что вспугнутая Рита, кипяток в заварочный чайник наливавшая, едва не обожгла себе руку. Наложив ладошку на мои губы, она вывела меня на лестницу, толкнула в лифт, спустила кабину вниз и заставила повторить — на дворе, на скамейке под луной — объяснение в любви, но не сумбурно, не вообще, а конкретно: почему я люблю ее глаза, нравится ли мне ее походка, в какой степени сводят меня с ума ее губы; не кажется ли мне, что ножки ее много лучше тех, коими обладали все те девушки, с которыми я общался…

Я говорил, говорил, славословил, восхищался каждым квадратным дециметром ее тела, восхвалял подмышечные впадинки, глазу не доступные; я благословлял тот миг, когда впервые увидел Риту в ЛТИ, уверяя, что умираю от счастья, — и голос мой становился все тише, я сникал, я выдыхался, я не мог уже понять и тем более поведать, чем прельстили меня ресницы ее и брови…