Марфа-посадница

- «Отчина князей великих Великий Новгород и все мужи новгородские, и отцы, и деды, и прадеды их, и пращуры, никогда же неотступны были от своих господ, а имя их, великих государей князей, держали на себе честно и грозно».

Московские писцы явно не обременяли себя доказательствами, прямо утверждая то, что им было нужно.

- Лжа! - снова не выдержал Богдан.

Марфа только глазом на него повела. Чтец продолжал:

- «А нынеча новгородские мужи, ради последнего сего времени ту старину всю по грехам забыли, а того дела господарского по земле ничего не исправили, а пошлин не отдают, а которых земель и вод с суда по старине отступились князю великому, да те земли опять за себя поимали, и людей к целованью приводили на новгородское имя, а на двор великого князя на Городище с большого веча присылали многих людей, а наместника его да и посла великого князя лаяли и бесчествовали, да и Городище заяли, и людей перебили и переимали и в город сводили и мучили, а с рубежов с новгородских отчине великого князя и его братьи молодшей отчинам и их людям многу пакость чинили новгородцы, грубячи тем великому князю…»

Слушатели зашевелились, кое-кто мрачно усмехнулся. Берденев сказал жестко:

- Не диво так деять, коли оны наше своим считают!

Марфа снова только молча кивнула замолчавшему было чтецу.

- «Они же, люди новгородские, гордостию и грубостию рассвирепевше, взыскаша себе латынского держателя государем, и князя себе у него же взяша в Великий Новгород, киевского князя Михаила Олександровича, чиняще тем грубость великому князю, да такое же прелестью латынскою увязнувше в сетях диавола, многоглавого зверя, ловца человеком и гордого убийцу душам неправедных…»

Марфа, доселе слушавшая молча, наконец не выдержала:

- Чать Михайло князь православной! - сказала и тут же подторопила замнувшегося духовника: - Ну что ты, читай!

Тот жалко поглядел на Марфу и, втянув голову в плечи, затрудненно продолжил:

- «Той бо прелестник дьявол вниде у них в злохитреву жену, в Марфу Исакову Борецкого, и та, окаянная, сплетеся лукавыми речьми с королем литовским, да по его слову хотя пойти замуж за литовского же пана, за королева, а мыслячи привести его к себе, в Великий Новгород, да с ним хотячи владети от короля всею новгородскою землею…»

Лицо Марфы окаменело. Так! Значит, на Москвы и сплетками, что не всякой голь кабацкой на торгу со похмелья повторит, и тем не брезгуют!

Бояре прятали глаза. Кому стыдно, а кто, поди, и рад - пусть прячут! Она сумеет им всем и каждому в особину взглянуть в лицо! На чтеца жалко было смотреть, он все ниже и ниже опускал голову. Офонас завозился было - не прекратить ли? Глянул, смолчал.

- «Да тою своею окаянною мыслью начала прельщати весь народ православный. Великий Новгород, хотячи их отвести от великого князя, а к королю приступити. И того ради оскалилась на благочестие, якоже оная львица древняя, Езавель».

- Иезавель?! - резко переспросила Борецкая.

- Иезавель… - пробормотал чтец и начал было дрожащими руками свертывать грамоту.

- Читай! - грозно потребовала она.

- «Такоже и другая подобная ей бесовная Иродья, жена Филиппа царя, о беззаконьи обличена бывши Крестителем господним, и того ради, окаянная, обольстила своего царя…»

Марфе вдруг стало смешно, гнев почти прошел:

- Колькой год по муже живу, благодаря Бога, блудницей еще никто не назывывал! - громко возразила она прежним своим переливчатым, вкусным голосом, и лица стариков тоже тронули облегченные улыбки.

- «К сим же и Евдоксия, царица, - продолжал чтец, немного ободрившись, - свое зло наказуя, великого всемирного светильника, Иоанна Златоустого, патриарха царствующего града с престола согна».

Чтец сам приодержался, вопросительно посмотрев на госпожу. Борецкая презрительно улыбалась:

- Ну! Всех в одно место склал. Далилы не хватат!

Духовник опустил очи в грамоту:

- «Такожде и Далила окаянная…»

Тут и многие фыркнули - как угадала! Офонас, любуясь, глядел на Марфу, довольно поглаживал толстыми старческими руками в коричневых пятнах золотое навершие трости. Передолила-таки!

И верно - передолила. Дальнейшее чтение о том, что «окаянная Марфа», своею прелестью «хотячи весь город прельстити и к латынству приложити», обличения Пимена, которого тоже, несколько запоздало, сравнивали с древлесущими отступниками веры, походя браня митрополита Исидора и его ученика Григория, шло под веселый гул и перешептыванья. Вслед за Борецкой и все стали находить многоглаголивое московское послание забавным, и уже дружно смеялись, когда, вновь возвратившись к Марфе, сочинитель назвал ее «злой аспидой».

Долго еще длилось чтение, с новыми хулами, угрозами и увещеваниями. Наконец, чтец смолкл, утирая пот с чела.

Наступило неловкое молчание. Борецкая пошевелила плечами, словно муху отогнала:

- Пишут, что воду льют. Тьфу! И писать не умеют на Москвы. Того боле впусте словеса тратят! Поди, не сам и писал, кто составлял-то? Гусев?

- Скорее, Брадатый! - отозвался Богдан.