Марфа-посадница

Иван захотел тогда взять с обжи по полугривне. Он плохо представлял себе северные земли, сравнивая со своими, где урожай был обильнее раза в три. Обманчивый блеск новгородских нобилей-корабельщиков, приплывших в Новгород из-за трех морей, сбивал его с толку. Начался торг. Ивана с трудом убедили, что предложеная им дань не по силам. Согласившись в конце концов, потому что и свои бояра, знакомые с землями новгородскими, убеждали его в том же, на новгородское предложение брать по полугривене с сохи, но, однако, велел платить такую же дань и с двинских земель, с Заволчья, и брать со всех, кто пашет землю и ранее не облагался налогом: со старост и с ключников, и со всех прочих сельских чинов. Послы просили затем не присылать писцов и даньщиков, прокорм которых часто дороже стоит, чем сама дань, обещая собирать самим и платить без обмана. Иван решил и это.

Десятого генваря великий князь приказал очистить Ярославов двор. Список, на чем, на каких условиях Новгород должен будет присягать государю Московскому, он велел явить народу у владыки в палате. Иван уже не хотел, даже по этому поводу, чтобы собиралось распущеное им новгородское вече. Двенадцатого послы сообщили, что список явлен народу, и осторожно предложили вместо Ярославова двора, святыни новгородской, взять место напротив, в Околотке. Но тут Иван Третий был тверд. Двор самого Ярослава, древнее место княжое, откуда князей сумели выселить когда-то на Городец и где собиралось ненавистное новгородское вече, - этот двор должен быть возвращен ему, великому князю Московскому, государя всея Руси, наследнику великих князей киевских! «Всея Руси!» - подумал Иван, вспомнив опять Назария, в словах у которого все было как-то не так… Князь и наследие княжеское, родовое! А как иначе?

Иван велел дьяку новгородскому списать целовальную запись со своей грамоты, и тот список собственноручно подписать владыке, приложив печать пяти концов, и назавтра, во вторник, тринадцатого генваря, быть у себя, у Троицы на Паозерье всему городу: боярам, и житьим, и купцам - приносить присягу государю.

Полумертвый город зашевелился, согласно желая, чтобы только скорее наступило неизбежное. Уже не закрывались ворота, умолкли пушки. Город как целое умер, и лишь внутри мертвого, прекрасного и в своей смерти, одетым инеем величавого тела копошились люди, людишки, каждый в своем углу, спасая, что можно или что казалось можно спасти, готовясь к завтрашнему позорному дню.

В эту ночь имущие прятали сокровища, ожидая грабежей от московского войска и воевод великого князя. В эту ночь сам владыка Феофил в сопровождении казначея Сергия и двоих верных ему служек крался по хорам Софийского собора, прислушиваясь к гулкой пустоте ночного храма. Служки несли тяжелые кожаные мешки. Он уже больше не верил Ивану Третьему. Золото замуровывалось в стену. Здесь казне Софийского дома суждено было пролежать почти столетие, до кровавого внука Ивана, тоже Ивана и тоже Васильевича - Четвертого, Грозного, обнаружившего этот клад, «казну древнюю сокровенну», так и не взятую Феофилом, схваченным и увезенным в Москву.

И не в одном Софийском соборе, в церквах, в погребах боярских зарывали, прятали добро, в чаяньи пересидеть смутную пору, вятшие мужики Великого Новгорода, не знавшие еще о том, что наступит время выводов и денег своих им все равно не видать.

В церкви Ивана на Опоках Марко Панфильев, староста купцов-вощиников, с отцом, Панфилом Селифонтовичем, и двумя купцами-ближниками, хоронили братчинную казну.

Ключ от церкви Марко заранее взял у сторожа. Серебро, принесенное в кожаных мешках, перекладывали в глиняный горшок, поочередно опрокидывая мешки. Деньги лились, как серебряная живая рыба, звонко журча и растекаясь, застывали грудой серебряной чешуи. Горшок наполнился до краев. Ломиком приподняли каменную плиту, отодвинули вчетвером, тяжело дыша, и долго разбивали раствор под плитой, делали место для горшка - так надежней! От свечки по стенам метались ушастые тени.

- Будет! - сказал Панфил.

Марко и Наум вдвоем, надрываясь, опустили в землю неподъемный, упрямо рвущийся из рук, будто литой горшок, полный серебра. Быстро зарыли, забросали известью, притоптав, уложили плиту. Панфил долго елозил по полу, подпахивая землю. Кончив, окропил водой пол, чтобы совсем сравнять следы, - все! Панфил тяжко разогнулся, уронив отяжелевшие руки:

- Ну вот, Марко! Сколь ни копи, а в ларь с тобою медный пул положат один. Богу более не надобно! Я в монастырь, а ты ежели…

Он задышался и вдруг, слабея, повалился сперва на колени, потом сел и, схватив себя за виски, вжав бороду в колени, глухо зарыдал. Наум и Артемий стояли, потупясь, не утешая и не прирывая. И в пустой церкви долго, постепенно затихая, раздавались эти рыдания, одинокий плач над гробом Господина Великого Новгорода, и вздрагивала косматая тень, увеличенная лампадой до верхних закомар храма.

Панфил замолк и начал подниматься. Марко скоро нагнулся поддержать отца, пробормотал:

- Пошли… Чего… Бог даст! - не договорив, отчаяно махнул рукой.